Глава III - УДАРОМ НА УДАР
(глава подверглась корректировке двоякого рода: исключённые фрагменты отмечены bold шрифтом, включённые позднее - italic)
В таком вот состоянии и пребывали теперь Марфа Строгова и Надя.
Старая сибирячка уже все поняла, а молодая девушка если и не знала, что ее незабвенный спутник еще жив, то хотя бы выяснила, кем он является для той, кого считала отныне своей матерью, и благодарила Бога за счастливую возможность заменить пленнице потерянного сына.
Но чего ни та, ни другая знать не могли, так это того, что Михаил Строгов, захваченный под Колыванью, находится с ними в одном конвое и вместе с ними направляется в Томск.
Пленных, приведенных Иваном Огаревым, объединили с теми, кого уже держал в татарском лагере эмир.
Этих несчастных — россиян и сибиряков, военных и гражданских — насчитывалось много тысяч, и их колонна растянулась на несколько верст.
Тех, кого считали наиболее опасными, прикрепили наручниками к длинной цепи.
Даже некоторых женщин и детей привязали или подвесили к лукам седел и безжалостно волокли по дорогам! Людей гнали вперед, словно скотину.
Конники, надзиравшие за ними, заставляли их сохранять определенный порядок, и отставали лишь те, кто упал, чтобы уже не подняться.
Вследствие этого распорядка Михаил Строгов, поставленный при выходе из лагеря в первых рядах колонны, то есть среди пленников Колывани, не должен был попадаться меж пленных, приведенных в последний момент из Омска.
Поэтому он не мог и предположить, что в том же конвое находятся его мать и Надя, так же как и они не подозревали о нем.
Переход от лагеря до Томска в таких условиях — под угрозой солдатских кнутов — оказался смертельным для многих и страшным для всех.
Люди шли через степь по дороге, над которой после прохождения эмира с его авангардом пыль стояла столбом.
Двигаться было приказано ускоренным маршем.
Даже короткие остановки устраивались редко.
И те сто пятьдесят верст, которые предстояло пройти под палящим солнцем, сколь быстро ни шагай, все равно казались нескончаемыми!
Совершенно бесплодная местность тянется по правому берегу Оби вплоть до подножия отрогов Саян, идущих с юга на север.
Разве что чахлые и выжженные солнцем кустарники нарушают местами однообразие обширной равнины.
Из-за отсутствия влаги здесь не увидишь возделанных полей. Воды не хватало прежде всего пленным — из-за тяжелых переходов их постоянно мучила жажда.
Чтобы выйти к какому-нибудь притоку, пришлось бы отклониться верст на пятьдесят восточнее — к самому подножию отрогов, создающих водораздел меж бассейнами Оби и Енисея.
Там течет Томь, малый приток Оби, пересекающий Томск, перед тем как раствориться в одной из могучих артерий севера.
Там в изобилии вода, не страдает от засухи степь, не такая уж жаркая стоит погода.
Но начальники конвоя получили жесткое предписание следовать до Томска кратчайшим путем, ибо эмир все еще опасался, как бы какая-нибудь русская колонна, появившись с севера, не ударила с фланга и не отрезала ему путь. Между тем Великий сибирский тракт, во всяком случае на отрезке между Колыванью и крохотным поселком Забедьево, проходил вдали от берегов реки Томь, но именно этим большим сибирским трактом и надо было двигаться.
Нет смысла задерживаться долее на страданиях обездоленных пленников.
Многие сотни их погибли в степи, и трупам оставалось лишь ждать, пока волки, вернувшись с приходом зимы, не сожрут их забытые кости.
Подобно тому как Надя всегда была рядом, готовая прийти на помощь старой сибирячке, так и Михаил Строгов, движимый состраданием, оказывал более слабым товарищам по несчастью всяческие услуги, какие только были возможны в его положении.
Подбадривал одних, поддерживал других, не щадил себя, появляясь то тут, то там, — пока копье всадника не вынуждало его вернуться на место в указанном ряду.
Почему он не пытался бежать?
Потому, что окончательно решил: пускаться напрямик через степь имеет смысл лишь тогда, когда она станет для него безопасной.
Он укрепился в мысли дойти до Томска «за счет эмира», и в общем был прав.
Наблюдая многочисленные отряды, что проносились по обеим сторонам конвоя то на юг, то на север, он убеждался, что не успел бы пройти и двух верст, как был бы схвачен.
Равнина просто кишела татарскими конниками — порой казалось, будто они появляются прямо из-под земли наподобие тех вредных насекомых, что после ливня полчищами вылезают на поверхность.
Кроме того, побег в нынешних условиях оказался бы неимоверно трудным, если не невозможным.
Солдаты охраны проявляли необычайную бдительность, ведь любая оплошность стоила бы им головы.
Наконец 15 августа к концу дня конвой достиг поселка Забедьево, что в тридцати верстах от Томска. В этом месте дорога подходила к берегу Томи.
Первым движением пленников было броситься в воды реки; но надсмотрщики не позволили им выйти из рядов, пока не будет разбит лагерь.
Хотя в это время года теченние Томи очень бурное, какой-нибудь смельчак или отчаявшийся безумец мог им воспользоваться и устроить побег; поэтому и были приняты самые строгие меры бдительности.
По реке установили на якорях реквизированные в Забедьево лодки, которые образовали сплошную цепь непреодолимых препятствий.
А границу лагеря, подходившую вплотную к околице поселка, охранял надежный караул.
Михаил Строгов, который с этой минуты вновь мог прийти к мысли о побеге в степь, после тщательной оценки ситуации понял, что в этих условиях задуманный план осуществить почти невозможно, и, не желая рисковать понапрасну, решил ждать.
Всю эту ночь пленникам пришлось стоять лагерем на берегу Томи. Эмир и в самом деле отложил размещение своих войск в Томске на следующий день.
Открытие в этом важном городе штаб-квартиры татар было решено отметить военным праздником.
Городскую крепость Феофар-хан уже занял, однако, в ожидании торжественного вступления в город, основные силы татарского войска стояли биваком под стенами Томска.
Иван Огарев оставил эмира в Томске, куда оба прибыли накануне, а сам вернулся в лагерь Забедьево.
Вместе с арьергардом татарской армии он собирался выступить отсюда на следующий день.
Ему приготовили дом, где бы он мог провести ночь.
А на восходе солнца конники и пехотинцы должны были под его командованием двинуться к Томску, где эмир хотел принять их с пышностью, как это свойственно азиатским самодержцам.
Когда остановка была организована, пленники, изможденные тремя днями перехода и томимые нестерпимой жаждой, смогли наконец напиться и немного перевести дух.
Солнце уже село, но горизонт еще пылал в лучах заката, когда Надя, поддерживая Марфу Строгову, спустилась на берег Томи.
Им долго не удавалось пробиться сквозь ряды людей, столпившихся на берегу, и лишь теперь они пришли в свой черед утолить жажду.
Старая сибирячка наклонилась над свежей струей, и Надя, зачерпнув в пригоршню воды, поднесла ее к губам Марфы.
Потом освежилась и сама.
Вместе с этой благотворной влагой старая женщина и юная девушка вновь обрели жизнь.
Отходя от берега, Надя, выпрямившись, вдруг застыла на месте. Из горла ее вырвался невольный крик.
В нескольких шагах от нее стоял Михаил Строгов!..
Это был он!..
Девушка ясно видела его лицо в последних отблесках заката!
Услышав Надин крик, Михаил Строгов вздрогнул… Но он достаточно владел собой, чтобы не произнести слова, которое могло бы его выдать.
И тут же, рядом с Надей, он узнал свою мать!..
Пораженный неожиданной встречей и боясь не совладать с собой, Михаил Строгов прикрыл рукой глаза и тотчас удалился.
Надя инстинктивно метнулась было к нему, но старая сибирячка прошептала ей на ухо:
— Не двигайся, дочка!
— Но ведь это он! — возразила Надя прерывающимся от волнения голосом.
— Он жив, мама! Это он!
— Это мой сын, — ответила Марфа Строгова, — это Михаил Строгов, а я, как видишь, ни шагу не сделала ему навстречу! Следуй моему примеру, дочка!
Михаил Строгов пережил одно из самых сильных потрясений, которые только выпадают на долю человека.
Его мать и Надя здесь.
Обе пленницы, слившиеся в его сердце почти воедино, по Божьей воле нашли друг друга в общей беде!
Стало быть, Надя знает, кто он.
Нет, ибо он заметил жест Марфы Строговой, удержавшей ее, когда та хотела броситься к нему!
Значит, Марфа Строгова все поняла и сохранила свою тайну.
Ночью Михаил Строгов раз двадцать был на грани того, чтобы рискнуть подойти к матери, но подавил в себе горячее желание обнять ее и еще раз пожать руку своей юной спутнице!
Малейшая неосторожность могла погубить его.
К тому же он поклялся не видеться с матерью… И по своей воле он с нею не увидится!
Как только он доберется до Томска — раз уж нельзя бежать этой ночью, — он тотчас уйдет в степь, даже не поцеловав этих двух женщин, в которых сосредоточилась для него вся жизнь и которых он оставлял под угрозой бессчетных напастей!
Итак, Михаил Строгов надеялся, что эта новая встреча в лагере Забедьево не будет иметь нежелательных последствий ни для его матери, ни для него самого.
Но он не знал, что кое-какие подробности этой сцены, сколь мимолетной она ни была, успела перехватить Сангарра, шпионка Ивана Огарева.
Цыганка находилась тут же на берегу, в нескольких шагах, следя, как всегда, за старой сибирячкой, которая об этом не подозревала.
Добавлено после окончания русской цензуры:
Она не заметила Михаила Строгова, успевшего скрыться как раз в тот миг, когда она обернулась в его сторону; однако движение, которым его мать удержала Надю, не ускользнуло от ее внимания, а блеск в глазах Марфы все ей сразу объяснил.
Теперь она не сомневалась, что сын Марфы Строговой, царский гонец, находится здесь, в Забедьеве, среди пленников Ивана Огарева!
Самого его Сангарра не знала, но она знала, что он здесь!
Поэтому она не стала его разыскивать, ибо в темноте, среди несметной толпы, это было невозможно.
Не имело смысла и продолжать шпионить за Надей и Марфой Строговой.
Обе эти женщины будут теперь заведомо настороже, и застигнуть их на чем-либо, что могло бы скомпрометировать царского гонца, представлялось невозможным.
Теперь цыганка думала лишь об одном: предупредить Ивана Огарева.
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Вымарано:
Сангарре не составило труда через конвойных найти выходцев из Омска и незаметно показать им Строгова. В измождённом обросшем человеке трудно было узнать бравого офицера, или подростка, которого они могли помнить по родному городу, но все они признали в нём Михаила, сына Петра и Марфы Строговых.
Окончание вымаранного фрагмента
Добавлено после окончания русской цензуры:
И поэтому тотчас покинула лагерь.
Через четверть часа она дошла до Забедьева и была проведена в избу, которую занимал первый помощник эмира.
Иван Огарев принял цыганку незамедлительно.
— Чего тебе, Сангарра? — спросил он.
— Сын Марфы Строговой в лагере, — ответила Сангарра.
— Пленный?
— Пленный!
— Ага, — вскричал Иван Огарев, — теперь-то я выясню…
— Ничего ты не выяснишь, Иван, — перебила его цыганка, — ведь ты его даже не знаешь!
— Но ведь его знаешь ты! Ты ведь видела его, Сангарра!
— Его я не видела, но я видела его мать. Она выдала себя жестом, который мне все объяснил.
— Ты не ошибаешься?
— Я не ошибаюсь.
— Ты знаешь, как мне важно арестовать этого гонца, — сказал Иван Огарев.— Если письмо, которое ему вручили в Москве, дойдет до Иркутска, если оно будет передано Великому князю, тот будет начеку и я не смогу к нему попасть! Это письмо любой ценой должно быть у меня! Теперь ты пришла сказать, что обладатель этого письма в моей власти! Еще раз, Сангарра: ты не ошиблась?
Иван Огарев пришел в сильное возбуждение.
Оно свидетельствовало о чрезвычайной важности, которую он придавал обладанию этим письмом.
Сангарру нисколько не смутила настойчивость, с какой Иван Огарев еще раз задал свой вопрос.
— Я не ошиблась, Иван, — ответила она. — Но ведь в лагере, Сангарра, пленников много тысяч, а по твоим словам выходит, что ты не знаешь Строгова в лицо!
— Да, — ответила цыганка, и в ее глазах сверкнула дикая радость, — я его не знаю, но его знает его мать! Иван, надо заставить ее заговорить!
— Завтра она у меня заговорит! — вскричал Иван Огарев.
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Вымарано:
С этим известием Сангарра бросилась к Огареву.
- Михаил увидел свою мать! - с волнением сообщила Сангарра. К несчастию, её волнение было вызвано не состраданием, а охотничьим азартом хищника, настигшего добычу.
- Он был опечален?
- Нет. Эти сибиряки вытесаны из бревна или происходят от медведей. Оба сделали вид, что не узнали друг друга.
Огарев задумался лишь на мгновение:
- Мы найдём способ пронять этих медведей даже через их толстую шкуру. Надо заставить Строгова выйти из себя, поставить лицом к лицу со страдающей матерью. Я не дам ему остаться благородным офицером с чистыми руками, я заставлю его играть по моим правилам! Ненавижу чистоплюев на своём пути, когда решается судьба Сибири!
Окончание вымаранного фрагмента
При этих словах он протянул цыганке руку, которую та поцеловала, и в этом знаке почтения, привычном для северных народов, не было никакой угодливости.
Сангарра возвратилась в лагерь.
Она нашла то место, где приютились Надя и Марфа Строгова, и провела ночь, не спуская с них глаз.
Старая женщина и девушка так и не смогли заснуть, хотя обе изнемогали от усталости.
Слишком много беспокойных мыслей держали их в напряжении.
Михаил Строгов жив, но пленник, как и они!
Знает ли об этом Иван Огарев, а если нет, то не может ли как-нибудь узнать?
Надя думала лишь о том, что ее спутник, которого она считала погибшим, жив!
Но Марфа Строгова смотрела в более далекое будущее и если недорого ценила собственную жизнь, то имела основания во всем усматривать опасности для сына.
Сангарра, воспользовавшись темнотой, устроилась чуть ли не рядом с обеими женщинами, и провела здесь несколько часов, напрягая слух… Но так ничего и не смогла, услышать.
Инстинктивно опасаясь неосторожности, Надя и Марфа Строгова не обменялись ни словом.
Вымарано:
Ночью Сангарра бесшумно поднялась со своего места, огляделась…
Вокруг неё в тяжелом сне спали люди, поодаль, приткнувшись друг к другу, прикорнули Марфа Строгова и Надя Фёдорова.
Движения цыганки были бесшумны, ворох лохмотьев маскировал её движения; вот при свете луны блеснул нож, раздался хрип и клокотание последних вздохов из перерезанного горла какого-то несчастного. Сангарра наскоро обшарила ещё тёплый труп, отобрала мешок с кусками еды, а потом вместе с ножом аккуратно подложила подле Марфы.
Затем она исчезла, растворилась в ночи.
Окончание вымаранного фрагмента
На следующий день, 16 августа, к 10 часам утра у входа в лагерь раздались громкие звуки фанфар.
Татарские солдаты немедленно выстроились.
Иван Огарев, покинув Забедьево, подъезжал к лагерю в окружении множества татарских офицеров, составлявших его штаб.
Лицо его было мрачнее обычного, искаженные черты выдавали глухую ярость, искавшую лишь повод для взрыва.
Затерявшись в толпе пленников, Михаил Строгов видел, как этот человек проехал мимо.
У него возникло предчувствие приближающейся катастрофы, ведь Иван Огарев теперь знал, что Марфа Строгова — мать Михаила Строгова, капитана из корпуса царских курьеров.
Доехав до центра лагеря, Иван Огарев спешился, а всадники из его сопровождения образовали широкий круг.
Сангарра, подойдя к нему, сказала:
— У меня нет для тебя ничего нового, Иван!
В ответ Иван Огарев отдал краткий приказ одному из офицеров.
Тотчас по рядам, грубо расталкивая людей, пробежали солдаты.
Подгоняя пленных ударами кнутов или подталкивая древками копий, они заставили их поспешно подняться с земли и выстроиться по окружности лагеря.
Четверной кордон пехотинцев и конников, поставленный позади, исключал всякую возможность побега.
Воцарилась тишина, и по знаку Ивана Огарева Сангарра направилась к группе пленных, среди которых находилась Марфа Строгова.
Старая сибирячка увидела ее. И поняла, что сейчас последует.
На губах ее появилась презрительная улыбка.
Наклонившись к Наде, она тихо сказала:
— Мы больше с тобой не знакомы, дочка! Что бы ни случилось и каким бы тяжким ни оказалось испытание — ни слова, ни жеста! Речь идет не обо мне, а о нем!
И в этот момент Сангарра, на миг задержав на Марфе взгляд, положила руку ей на плечо.
— Тебе чего? — спросила Марфа Строгова.
— Пошли! — ответила Сангарра. И, подтолкнув ее, вывела на середину свободного пространства, подвела к Ивану Огареву.
Михаил Строгов, чтобы не выдать себя блеском глаз, опустил веки.
Вымарано:
-Эта женщина виновна в убийстве и мародёрстве! - закричала Сангарра. - Она убивает нас ради куска еды! Вот тело зарезанного, а вот мешок и нож, орудие убийства!
Вся масса пленных была смущена и не понимала, что происходит. Множество людей осталось лежать мёртвыми во время переходов, немало было забито охраной за время пути, людям приходилось драться за куски пищи: смерть одного из них не произвела на них впечатление.
Но здесь была Сангарра, цыганка, обладающая всеми тайными талантами своего народа. Она так артистически убивалась по несчастному, которого совершенно не знала, и распространяла такие гипнотические флюиды, что возбудила в толпе ненависть к бедной Марфе. Под пронзительные вопли цыганки несчастную старуху подтащили к солдатам.
Окончание вымаранного фрагмента
Добавлено после окончания русской цензуры:
Остановившись перед Иваном Огаревым, Марфа Строгова выпрямилась и, скрестив на груди руки, замерла.
— Ты действительно Марфа Строгова? — спросил Иван Огарев.
— Да, — спокойно ответила старая сибирячка.
— Помнишь, что ты ответила мне, когда три дня назад я допрашивал тебя в Омске?
— Нет.
— Стало быть, ты не знаешь, что твой сын, Михаил Строгов, царский гонец, прибыл в Омск?
— Не знаю.
— А тот человек на почтовой станции, в котором ты вроде как признала своего сына, был не твой сын?
— Это был не мой сын.
— И ты не видела его потом среди этих пленных?
— Нет.
— А если бы тебе его показали, ты узнала бы его?
— Нет.
При этом ответе, означавшем непоколебимую решимость ни в чем не признаваться, по толпе пробежал ропот.
Иван Огарев не мог сдержать угрожающего жеста.
— Послушай, — сказал он Марфе Строговой, — твой сын здесь, и ты нам сейчас его укажешь.
— Нет.
— Все эти люди, захваченные в Омске и в Колывани, пройдут перед тобой, и если ты не укажешь Михаила Строгова, то получишь столько ударов кнутом, сколько людей пройдет перед тобой!
Иван Огарев понял, что, чем бы он ни грозил, каким бы пыткам ее ни подвергал, непокорная сибирячка не заговорит.
И обнаружить царского гонца он рассчитывал не с ее помощью, а с помощью самого Михаила Строгова.
Он считал невероятным, чтобы мать и сын, оказавшись друг перед другом, не выдали себя невольным жестом.
Разумеется, если бы он хотел только перехватить письмо императора, он просто приказал бы обыскать всех пленников подряд; но Михаил Строгов, познакомившись с содержанием письма, мог уже уничтожить его, и если Строгова не опознать и ему удастся добраться до Иркутска, то планы Ивана Огарева будут сорваны.
А значит, предателю нужно было не только письмо, но и его обладатель.
Надя все слышала; теперь она знала, кто такой Михаил Строгов и почему ему было так важно неузнанным пересечь захваченные губернии Сибири!
По приказу Ивана Огарева пленных по одному проводили перед Марфой Строговой, которая, словно окаменев, замерла в неподвижности, и взгляд ее не выражал ничего, кроме полнейшего безразличия.
Сын ее находился в последних рядах.
И когда он в свой черед проходил перед матерью, Надя, чтоб не видеть, закрыла глаза!
Михаил Строгов оставался внешне бесстрастным, но на его ладонях из-под вонзившихся ногтей выступила кровь.
Сын и мать одержали над Иваном Огаревым победу!
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Сангарра, стоявшая возле Огарева, произнесла одно лишь слово:
— Кнут!
— Да! — вскричал Иван Огарев, уже не владея собой. — Кнута этой старой шельме, и хлестать, пока не окочурится!
К Марфе подскочил татарский солдат, держа в руках это жуткое орудие пыток.
Кнут состоит из нескольких узких кожаных ремешков, к концам которых привязана перекрученная железная проволока.
Считается, что приговоренный к ста двадцати ударам кнута приговорен к смерти.
Марфа Строгова прекрасно понимала, что ее ждет, но она знала и то, что никакая пытка не заставит ее заговорить, и была готова пожертвовать жизнью.
Двое солдат схватили ее и поставили на колени.
Под разорванным платьем обнажилась спина.
К груди приставили саблю — всего на расстоянии нескольких дюймов.
Если бы Марфа от боли качнулась вперед, острие сабли пронзило бы ей грудь.
Татарин стоял перед нею.
Он ждал.
— Начинай! — произнес Иван Огарев.
И кнут со свистом рассек воздух…
Но не успел он опуститься, как могучая длань вырвала его из рук татарина.
Это был Михаил Строгов.
Не вынеся ужасного зрелища, он ринулся вперед.
Если на почтовой станции в Ишиме, когда кнут Ивана Огарева ударил его в плечо, Михаил сумел сдержаться, то сейчас, при виде матери, над которой уже свистел кнут, он не мог совладать с собой.
Иван Огарев добился своего.
— Михаил Строгов! — вскричал он.
Потом, подавшись вперед, воскликнул:
— Ба-а! Ишимский знакомец?
Добавлено после окончания русской цензуры:
Михаил Строгов вырвал кнут у опешившего палача и полоснул Ивана Огарева по лицу.
— Он самый! — ответил Михаил Строгов.
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Вымарано:
- Верный слуга царя, предавший свой народ! Что ты везёшь сибирякам, царский гонец?
Михаил Строгов понял, что попал в ловушку: повинуясь сыновьей любви, он покорно шёл по пути, уготованному ему врагом, и сам подставил шею под удар палача.
Его миссия гонца была окончена; но он всё ещё оставался заветником, вестником старой правды. Ему оставалось принять последний бой.
- Я российский офицер, верный Богу, царю и присяге! Я послан с царским словом о том, что верность России от сибиряков и инородцев будет вознаграждена!
Огарев расхохотался:
- Я тоже был верил Богу, царю и присяге, пока моя честная служба не закончилась опалой, верность царю — каторгой, а Бог показал, в какой ад превратила Москва Сибирь — эту подрайскую землицу! Моя вера сгорела тогда дотла — теперь моя верность принадлежит только Сибири!
Огарев лукавил, вот только кроме Строгова, имевшего представление об истинных причинах его прежнего осуждения, вокруг были старожилы и тартары, которые всегда испытывали больше симпатии к каторжнику, чем к осудившей его власти.
- Будь проклят, Огарев! Ты навёл на мою землю врагов и разорил её до основания такую свободу ты принёс ей! Свободу погоста, выгоревших деревень, заросших полей?
- Свобода стоит дорого, царский слуга, и не цепному псу рассуждать об этой цене среди вольных волков! Мы выбрали этот путь и не свернём с него! А то что разрушено, то будет возрождено! Топор в наших руках годен для боя и для строя! Когда Сибирь воспрянет от московского ига, то она расцветёт за считанные годы!
Михаил для возражения с трудом подбирал слова: он говорил о прошлом, в котором Сибирь таила обиду на Москву, а Иван взывал к будущему, которое могло быть каким угодно.
- Не нами завет поставлен — не нам его рушить! — твёрдо заявил Строгов. — Триста лет назад тартары отдавались под покровительство Москвы, и никакой Бухары не стояло рядом при клятве, и никто более не должен судить спор между русскими! Бухарский эмир - самозванец, обрядившийся в ризы тартарийских владык, чтобы скрыть своё разбойничье нутро!
Иван Огарев продолжал с тем красноречием, которым привлекал к себе сподвижников:
- Михаил, сын Петра Строгова, заветник в десятом поколении вернись к своему народу! Исполни своё предназначение -- разорви обветшавший договор между Москвой и Сибирью! Пусть над Сибирью не тяготит неисполненный союз, пусть Сибирь сама выбирает свой путь!
-Вот мой ответ!
Окончание вымаранного фрагмента
И, подняв кнут, полоснул им по лицу Ивана Огарева.
— Ударом на удар! — произнес он.
— Заплачено сполна! — раздался возглас одного из зрителей, который, к счастью, успел затеряться в толпе.
Человек двадцать солдат набросились на Михаила Строгова и, конечно, убили бы его…
Но Иван Огарев, издав вопль ярости и боли, жестом остановил их.
— Этого человека ждет суд эмира! — сказал он.— Обыскать его!
Письмо с императорским гербом было найдено на груди у Михаила Строгова, который не успел его уничтожить, и передано Ивану Огареву.
Зрителем, что произнес слова «Заплачено сполна!», был не кто иной, как Альсид Жоливэ. Он и его собрат, сделавшие остановку в лагере Забедьево, присутствовали при этой сцене.
— Черт возьми! — обратился он к Гарри Блаунту. — Суровые люди эти северяне Признайтесь, нельзя не отдать должного нашему спутнику! Корпанов или Строгов — они стоят один другого! Достойная расплата за оскорбление в Ишиме!
— Да уж, воистину расплата, — согласился Гарри Блаунт, — но Строгову конец. В его интересах, пожалуй, было бы лучше не вспоминать лишний раз о прошлом!
— И оставить свою мать погибать под кнутом!
— Вы думаете, своей горячностью он уготовил ей лучшую участь — ей и своей сестре?
— Я ничего не думаю, ничего не знаю, — отвечал Альсид Жоливэ, — разве что сам я на его месте не мог бы сделать лучше! Какой шрам! И вообще — какого черта! Надо же вскипать иногда! Если бы Бог хотел сделать нас всегда и во всем невозмутимыми, то влил бы нам в вены воды вместо крови!
— Недурной эпизод для хроники! — заключил Гарри Блаунт. — Если бы еще Иван Огарев пожелал сообщить нам содержание письма!..
Взяв письмо и кое-как остановив кровь, заливавшую лицо, Иван Огарев сломал на конверте печать.
Долго читал и перечитывал послание, словно желая получше вникнуть в его смысл.
Затем, приказав скрутить Михаила Строгова и отправить вместе с другими пленными в Томск, принял командование войсками, стоявшими лагерем в Забедьево, и под оглушительный гром барабанов и труб направился к городу, где его ждал эмир.
Глава IV - ТРИУМФАЛЬНОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
(глава подверглась корректировке двоякого рода: исключённые фрагменты отмечены bold шрифтом, включённые позднее - italic)
Томск, основанный в 1604 году почти в самом сердце сибирских земель, является одним из наиболее важных городов Азиатской России.
Он вырос, в частности, за счет Тобольска, расположенного выше шестидесятой параллели, и Иркутска, выстроенного за сотым меридианом.
Как уже было сказано, Томск не стал столицей этой богатой области.
Резиденцией генерал-губернатора и официальных лиц Западной Сибири является Омск.
И все же Томск — самый значительный город на этой территории, примыкающей к Алтайским горам, то есть к границе китайской страны халхов. По склонам этих гор в долину реки Томи непрерывно поступают платина, золото, серебро, медь и золотоносные свинцовые руды.
Благодаря богатствам края разбогател и город, находящийся в центре прибыльных разработок.
По роскоши своих зданий, своего убранства и своих экипажей он может поспорить с блеском главных столиц Европы.
Это город миллионеров, разбогатевших с помощью кирки и заступа, и пусть ему не выпала честь служить резиденцией царского наместника, зато может утешаться тем, что в первом ряду своих именитых граждан числит главу городских купцов, главного концессионера рудников имперского правительства. Когда-то считалось, что Томск расположен на самом краю света.
Попасть туда — значило предпринять целое путешествие. Теперь, если дорогу не топчет сапог захватчиков, это всего лишь прогулка. Вскоре будет даже построена железная дорога, которая через Уральский хребет соединит город с Пермью.
Красив ли Томск? Приходится признать, что на этот счет мнения путешественников расходятся.
Для мадам де Бурбулон, которая во время своего путешествия из Шанхая в Москву провела там несколько дней, место это не очень живописное. Судя по ее описанию, это малозначительный городок со старыми кирпичными и каменными домами, с очень узкими улочками, резко отличающимися от улиц большинства крупных сибирских городов, с грязными кварталами, где ютятся главным образом татары и толкутся тихие пьяницы, «которые апатичны даже в опьянении, как и все народы Севера!». А вот путешественник Генри Рассел-Киллоу от Томска просто в восхищении. Не связано ли это с тем, что он видел город среди зимы, укутанный снежным покрывалом, тогда как мадам Бурбулон проезжала через него в разгар лета? Такое объяснение не лишено смысла и могло бы служить подтверждением бытующего мнения, что некоторые холодные страны по-настоящему можно оценить лишь в холодное время года, так же как жаркие — в жару. Как бы там ни было, г-н Рассел-Киллоу положительно утверждает, что Томск не только самый красивый город Сибири, но и один из красивейших городов мира, с его домами, украшенными колоннадой и перистилем, с его деревянными тротуарами, широкими и правильными улицами, с его пятнадцатью великолепными церквами, отражающимися в водах Томи, которая шире любой реки Франции.
Истина находится посредине.
Томск с его двадцатью пятью тысячами жителей живописными уступами подымается по склонувытянутого холма с весьма крутыми откосами. Однако даже красивейший город мира становится самым уродливым, если он захвачен врагом. Кто в такую годину захотел бы им восторгаться? Оставшись под защитой немногих батальонов пеших казаков, несших свою службу бессменно, город не смог противостоять напору колонн эмира. Некоторая часть его населения, татары по происхождению, оказала его ордам, татарам как и они, совсем недурной прием, и теперь Томск мог показаться сколько-нибудь русским или сибирским, только если бы очутился в центре Кокандского или Бухарского ханства.
Именно в Томске и собирался эмир устроить прием своей победоносной армии. В ее честь устраивался настоящий праздник — с песнями, танцами, джигитовкой и буйной оргией в заключение. Театром для этой чисто азиатской церемонии было выбрано широкое плато в той части холма, которая на сто футов возвышалась над течением Томи. Отсюда открывалась панорама с бесконечной перспективой изящных домов и увенчанных пузатыми куполами церквей, с бесчисленными извивами реки, а дальше, на заднем плане, — лесами, тонувшими в дымке горячего воздуха. Замыкала эту картину великолепная зеленая рамка из чудесно сочетавшихся друг с другом сосен и огромных кедров.
Слева от плато на широких площадках была временно возведена ослепительная декорация, изображавшая дворец удивительной архитектуры, явный образчик бухарских — полумавританских, полутатарских — монументов. Над этим дворцом, меж остриями минаретов, которыми он ощетинился, и верхушками дерев, что затеняли плато, кружили сотни прирученных аистов, привезенных татарами из Бухары. Площадки были предназначены для двора эмира — ханов-союзников, высоких должностных лиц, а также для гаремов каждого из этих властителей Туркестана. Султанши — это обычно всего лишь рабыни, купленные на рынках Закавказья и Персии; у одних лица были открыты, другие скрывали их от чужих взглядов под чадрой. Одеяния ханских жен отличались невероятной роскошью. Изящные накидки с рукавами, подобранными сзади и скрепленными на манер европейского пуфа, позволяли видеть их обнаженные до плеч прекрасные руки с браслетами на запястьях и соединявшими их цепочками из драгоценных камней; ноготки на тонких пальчиках были подкрашены соком «хенны». При малейшем движении накидок, сшитых из шелка, по тонкости сравнимого с паутинкой, или из мягкой «алачи» — хлопковой ткани в узкую полоску — слышалось легкое «фру-фру», столь приятное восточному уху. Под верхним одеянием сверкали парчовые юбки, прикрывавшие шелковые шаровары, которые были подвязаны чуть выше мягких сапожков с изящным вырезом и жемчужной вышивкой. Султанши, не носившие покрывал, позволяли любоваться своими длинными косичками, которые тонкими нитями выбивались из-под ярких тюрбанов, восхитительными глазками, великолепными зубками и ослепительным цветом кожи, который подчеркивали чернота насурмленных бровей, соединенных над переносицей легкой волнистой линией, и чуть оттененные графитом веки.
У подножия площадок, укрытых стягами и знаменами, дежурили стражники из личной охраны эмира, носившие на боку изогнутую саблю, кинжал за поясом, с двухметровым копьем в руках. Некоторые из солдат держали белые жезлы, другие — огромные алебарды, украшенные султанами из серебряных и золотых нитей.
Вокруг, вплоть до задних планов этого широкого плато, на крутых склонах, которые ниже омывала Томь, гомонила разноязыкая толпа, собравшая представителей всех народностей Центральной Азии.
Были тут и рыжебородые, сероглазые узбеки с высокими малахаями из шкуры черного барана и в «архалуках» — коротких кафтанах татарского покроя.
Толклись туркмены, одетые в национальный костюм — яркие широкие шаровары, куртку и плащ из верблюжьей ткани, рыжую шапку в форме конуса или раструба, который дополняли высокие русские кожаные сапоги и кривой тесак или нож, на узком ремешке висевший у пояса. Всюду, рядом с их хозяевами, можно было видеть и туркменских женщин, удлинявших косы шнурками из козьей шерсти, в кофтах с открытым воротом под «джубой» (шубкой) в синюю, красную и зеленую полоску; ноги их сверху вниз до кожаных сандалий были перевязаны крест-накрест цветными ленточками.
И здесь же — словно на клич эмира сошлись все народности, живущие по русско-китайской границе, — можно было встретить маньчжуров с выбритым лбом и висками, с заплетенными в косицы волосами, в длинных халатах и шелковых, перехваченных поясом рубахах, в круглых тюбетейках из вишневого сатина с черной кромкой и рыжей бахромой; а рядом с ними — замечательные типы женщин Маньчжурии, чьи головки кокетливо обвивали искусственные цветы, державшиеся на золотых шпильках, и бабочки, нежно льнувшие к черным волосам.
И наконец, эту толпу приглашенных на татарский праздник дополняли монголы, бухарцы, персы и туркестанские китайцы.
Отсутствовали на приеме у захватчиков лишь жители Сибири. Те, кто не смог бежать, закрылись в своих домах, страшась грабежей, которые Феофар-хан мог объявить и тем достойно завершить торжественную церемонию.
Эмир соблаговолил появиться на площади только в четыре часа, под гром фанфар, треск тамтамов и залпы мушкетов и пушек.
Феофар восседал на своем любимом коне, чью холку украшал султан из бриллиантов.
Сам эмир был по-прежнему облачен в военный костюм.
Слева и справа выступали ханы Коканда и Кундуза и их высокие сановники, за ними следовал весь его многочисленный штаб.
На площади появилась первая из жен Феофара — королева, если позволительно так называть султанш бухарских государств.
Впрочем — королева или рабыня, — персианка была изумительно красива.
В нарушение магометанского обычая и явно по капризу эмира лицо ее было открыто.
Волосы, разделенные на четыре косы, нежно касались ослепительно белых плеч, которые едва прикрывала шелковая, расшитая золотом накидка, прикрепленная сзади к островерхой шапочке, усыпанной бриллиантами самого высокого достоинства.
Из-под юбки синего шелка с широкими темными полосами ниспадали на ноги «зирджамэ» из шелковой дымки, а грудь мягко облегала «пирахан» — кофта из той же ткани, изящным вырезом открывавшая шею.
При этом вся она, с головы до самых ног, обутых в персидские туфли, была столь обильно усыпана драгоценностями — золотыми туманами, нанизанными на серебряные нити, четками из бирюзы, камнями «фирузе» из знаменитых рудников Эльбурса, ожерельями из сердоликов, агатов, изумрудов, опалов и сапфиров, что ее корсаж и юбка казались целиком сотканными из драгоценных каменьев.
Что касается тысяч алмазов, сверкавших на ее шее, руках, запястьях, поясе и ногах, то миллионов рублей не хватило бы, чтобы покрыть их стоимость, а яркость блеска создавала впечатление, будто в центре каждого из них под сильным током пылала вольтова дуга, сотканная из солнечного света.
Эмир и ханы спешились, как и сановники, сопровождавшие их.
Все уселись под роскошным шатром, раскинутым в центре первой площадки.
Перед шатром на священном столике лежал, как всегда, Коран.
Первый заместитель Феофара не заставил себя ждать, и около пяти часов оглушительные фанфары возвестили о его прибытии.
Иван Огарев — «Меченый», как его уже прозвали из-за шрама, наискось пересекавшего лицо, одетый на этот раз в форму татарского офицера, подъехал к шатру эмира.
Его сопровождала часть солдат из лагеря Забедьево, которые затем выстроились по краю площади, оставив лишь место для зрелищ.
Иван Огарев представил эмиру своих главных офицеров, и Феофар-хан, не изменяя той холодности, что составляла суть его достоинства, принял их так, что они остались довольны.
Во всяком случае, именно так истолковали это событие Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ, двое неразлучных, которые отныне объединили свои усилия для охоты за новостями.
Покинув Забедьево, они быстро достигли Томска.
Их продуманный план состоял в том, чтобы незаметно оторваться от татар, присоединиться как можно раньше к какому-нибудь русскому корпусу и, если удастся, направиться вместе с ним к Иркутску.
Все, что они повидали на захваченной земле — пожары, грабежи, убийства, — потрясло их до глубины души, и они спешили оказаться в рядах сибирской армии.
И все же Альсид Жоливэ дал понять своему собрату, что не может покинуть Томск, не сделав зарисовки триумфального вступления татарских войск — хотя бы ради удовлетворения своей любопытной кузины, и Гарри Блаунт согласился на несколько часов задержаться в городе; однако уже в тот же вечер оба должны были продолжить свой путь на Иркутск; обзаведясь добрыми лошадьми, они надеялись обогнать разведчиков эмира.
Итак, Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт, смешавшись с толпой, наблюдали происходящее, стараясь не упустить ни одной мелочи празднества, сулившего им материал на добрых сто строк хроники.
Они отдали дань восхищения великолепию Феофар-хана, его женщинам, офицерам, стражам и всей этой восточной пышности, о которой церемонии европейских дворов не могут дать ни малейшего представления.
Но с презрением отвернулись, когда перед эмиром предстал Иван Огарев, и не без некоторого нетерпения ждали начала празднества.
— Видите ли, дорогой Блаунт, — сказал Альсид Жоливэ, — мы пришли слишком рано, подобно тем добропорядочным буржуа, которые за свои денежки хотят получить сполна! Ведь это не более чем поднятие занавеса, а хорошим тоном было бы явиться точно к началу балета.
— Какого балета? — спросил Гарри Блаунт.
— Да непременного, черт возьми, балета! Но мне кажется, что занавес сейчас подымется.
Альсид Жоливэ выражался так, словно и впрямь был в Опере; вынув из футляра лорнет, он с видом знатока приготовился смотреть «первые вариации труппы Феофара».
Но дивертисмент был упрежден мрачной церемонией.
И в самом деле, триумф победителя не мог быть полным без публичного унижения побежденных.
Вот почему солдатский кнут согнал сюда сотни пленных.
Перед тем как растолкать по городским тюрьмам, их должны были провести пред лицом Феофар-хана и его союзников.
В первом ряду среди пленных шел Михаил Строгов.
Согласно приказу Ивана Огарева, к нему был приставлен специальный взвод солдат.
Здесь же находились его мать и Надя.
У старой сибирячки, сохранявшей силу духа, пока речь шла только о ней самой, теперь было смертельно бледное лицо.
Она предчувствовала, что готовится нечто страшное.
Не без причины привели к шатру эмира ее сына.
И она дрожала за него.
Иван Огарев, прилюдно получивший удар кнутом, предназначавшийся ей, был не из тех, кто умеет прощать. Месть его будет беспощадной.
Михаилу Строгову наверняка уготованы те мучительные пытки, которые в обычае у варваров Центральной Азии. И если в тот момент, когда на Строгова набросились солдаты, Иван Огарев сохранил ему жизнь, то лишь потому, что прекрасно знал, чем обернется для того предание суду эмира.
К тому же со времени роковой сцены в лагере Забедьево мать с сыном даже не могли поговорить.
Их безжалостно оторвали друг от друга. И тем усугубили страдания обоих — ведь каким облегчением явилась бы для них возможность побыть вместе эти несколько дней плена!
Марфе Строговой так хотелось попросить у сына прощения за все зло, которое она невольно ему причинила, и она казнила себя за то, что не смогла совладать с материнскими чувствами!
Добавлено после окончания русской цензуры:
Если бы там, в Омске, когда она лицом к лицу столкнулась с сыном на почтовой станции, у нее хватило сил сдержаться, Михаил Строгов прошел бы неузнанный мимо и скольких бед удалось бы тогда избежать!
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Со своей стороны, Михаил Строгов думал о том, что если мать его здесь, если Иван Огарев позволил им увидеться, то лишь для того, чтобы она мучилась его муками, а может, еще и потому, что ей уготована такая же ужасная смерть, как и ему!
Что касается Нади, то ей хотелось понять, что могла бы она сделать для спасения своих спутников, как помочь сыну и его матери.
Она не знала, что придумать, но смутно чувствовала, что прежде всего нельзя привлекать к себе внимания, надо уйти в тень, сделаться маленькой-маленькой!
Может, тогда ей удастся перегрызть цепь, сковавшую льва.
В любом случае, если ей представится случай действовать, она будет действовать, даже если ради сына Марфы Строговой ей пришлось бы пожертвовать собой.
Большинство пленников уже прошли перед эмиром, и, проходя, каждый, в знак рабской покорности, должен был пасть ниц, лбом в пыль.
Ведь с унижения и начинается рабство!
Когда несчастные склонялись слишком медленно, жестокая рука охранника швыряла их наземь.
Альсид Жоливэ и его спутник, присутствовавшие при этом зрелище, не могли не испытывать искреннего возмущения.
— Какая подлость! Уйдем отсюда! — вскипел Альсид Жоливэ.
— Нет! — ответил Гарри Блаунт. — Надо увидеть все!
— Увидеть все!.. Ох! — вскрикнул вдруг Альсид Жоливэ, хватая своего спутника за руку.
— Что с вами? — спросил тот.
— Взгляните, Блаунт! Это она!
— Кто «она»?
— Сестра нашего попутчика! Одна и в плену! Надо ее спасать…
— Возьмите себя в руки, — холодно возразил Гарри Блаунт.— Наше заступничество скорее повредит ей и уж никак не спасет.
Альсид Жоливэ, уже готовый броситься на выручку, удержался, и Надя прошла, не заметив их из-под пряди волос, падавшей на лицо, прошла в свой черед перед эмиром, не обратив на себя его внимания.
Вслед за Надей подошла и Марфа Строгова, и, так как она недостаточно скоро опустилась в пыль, стражники грубо толкнули ее.
Женщина упала.
Сын в диком порыве рванулся к ней — приставленные к нему солдаты с трудом смогли его удержать.
Старая Марфа меж тем поднялась, ее хотели уже оттащить прочь, когда Иван Огарев, вмешавшись, произнес:
— Эта женщина пусть останется!
Надю уже затолкнули в толпу пленников.
Взгляд Ивана Огарева не успел на ней остановиться.
Затем перед эмиром предстал Михаил Строгов. Он остался стоять, не опуская глаз.
— Пади ниц! — крикнул ему Иван Огарев.
— Нет! — отозвался Михаил Строгов.
Двое стражников хотели заставить его согнуться, но сами оказались на земле, отброшенные могучей рукой.
К Строгову ринулся Иван Огарев.
— Ты умрешь! — крикнул он.
— Умру, — гордо ответил Михаил Строгов, — но и тогда, Иван, на твоем лице предателя навсегда останется позорный след кнута!
При этих словах Иван Огарев страшно побледнел.
— Кто этот пленник? — спросил эмир голосом тем более страшным, чем спокойнее он был.
Вымарано:
— Тот, кто предал Тартарию, — ответил Иван Огарев. - Урус, чьи предки скрепили союз Руси и Сибири, и тот, кто ради мундира забыл свидетельствовать об этом перед московским царём. Вместо того, чтобы встать под стяги великого такшира и возродить Великую Тартарию, он прибыл, чтобы шпионить за нами.
Окончание вымаранного фрагмента
Объявляя Михаила Строгова шпионом, он знал, что вынесенный ему приговор будет ужасен. Михаил Строгов молча двинулся на Ивана Огарева. Солдаты удержали его.
Тогда эмир сделал знак, перед которым вся толпа склонила головы.
Вымарано:
Феофар-хан ведал о заветниках.
Благородная Бухара столетиями брала на себя роль ворот цивилизованной Азии в Сибирь, причём немало наживаясь на этом. Достаточно вспомнить, что русский покоритель Сибири Ермак воевал не с сибирскими татарами, а с ханом Кучумом, посланным Бухарой собирать пушнину в виде дани с простодушных туземцев. С тех пор Бухара ревниво следила за успехами своих северных соседей. Мечта вернуть былое владычество над Западной Сибирью никогда не угасала в диванах эмиров и в караван-сараях купцов; настроения сибиряков были предметом пристального внимания послов и караванщиков.
Огарев льстил такширу обещаниями, что народы Сибири и даже русские старожилы готовы встретить сарбазов Феофар-хана как своих освободителей, и что Бухара-и-Шариф, великий город знаменитых воинов, мудрецов и купцов, снова затмит новой славой все города на небосводе столиц.
В чём-то злодей был прав, возможность избавления от русского чиновничьего ига подняла многих сибиряков на восстание, а многих — смутила и лишила воли к сопротивлению нашествию. Вот только свободолюбивые сибиряки желали избавления от всякого владычества над собой, и, как бы Феофар-хан не привлекал к себе симпатии старожилов тартарийскими знамёнами, не желали очередного бухарского господства.
Многочисленные шпионы доносили слухи об этом до ушей такшира, благо у Ивана Огарева было достаточно недоброжелателей среди бухарцев — и одним из первых среди них был сам Феофар-хан. Коварный азиат был верен себе: он обласкивал жертву перед тем, как лишить её головы. Гяур урус был нужен азиатам только для того, чтобы помочь утвердиться в Сибири, после чего он разделил бы участь множества визирей и сановников, павших в интригах.
Поэтому Феофар-хан заинтересовался Михаилом Строговым, желая вызвать покорность шейха сибира (как для себя он переводил народный титул Строговых), и через него уязвить своего главнокомандующего.
- Ты предстал перед наместником Аллаха, Всемилостивейшего и Всеблагого, от Его величайшего имени я даю тебе произнести слово оправдания, чтобы взвесить на весах божественной справедливости.
Михаил отвечал Феофар-хану на изысканном тюрки — литературном языке татар и узбеков России и Туркестана:
- Твердость в законе такшира в полной мере отражает волю Аллаха, и я склоняюсь в восхищении от проявления милосердия владыки. Но мне не в чем виниться: я сарван (так Строгов перевёл для бухарцев свой чин капитана) и я исполняю приказ русского царя. Если верность своему господину заслуживает наказания — то я виновен в этом в полной мере и покорно ожидаю вынесения приговора.
- Ты хороший солдат, Строгов, и проявляешь верность, которая заслуживает поощрения, а не наказания. - доброжелательно произнёс Феофар-хан, - правоверные ценят преданность не менее чем франки и урусы. Огарев тебе враг, но под плащом твоего покровительства сархан Строгов будет спасён от его гнева.
Так Строгов в армии Бухары был произведён сразу в полковники русской табели о рангах. А у Огарева мог появиться равноценный противник, что вполне устраивало хитроумного эмира.
- Милость владыки Бухары затмевает блеск солнца, но я не достоин её: я русский офицер, и останусь русским офицером, даже если это будет стоить мне смерти.
- Не торопи свою смерть, Строгов, не богохульствуй, ибо только Аллах знает, когда будет пресечена нить твоей жизни, и кем ты назначен быть в этом существовании. Ты выбрал одну дорогу, и хочешь пройти её до конца — но знаешь ли ты о своей настоящей стезе? По роду ты судья, назначенный вершить судьбы народов и направлять страны по воле Всевышнего. Твой царь ревнует твоей славе, и держит простым офицером; я же вижу бриллиант даже до того, пока он не подвергся огранке. Я восхищён твоим достоинством, я хочу, чтобы такая драгоценность как ты, заняла своё достойное место в убранстве сего мира.
- Суди свой народ, Строгов, дай ему закон и власть!
- Моя Бухара с благодарностью вспоминает века Великой Тартарии, вечные года мира и процветания, во времена которых моя страна благоденствовала как никогда. А если нам выпала возможность вернуть долг последним тартарийцам, возродить Тартарию в Сибири, то мы все готовы исполнить свои прежние вассальные клятвы перед Владыками Прошлого. И пусть они будут Владыками Будущего! Вместе с твоими сибиряками, судья Строгов, вместе с Благородной Бухарой, Тартария восстанет из небытия. Грядёт новая эпоха, Строгов, в которой ты займёшь место пророка и законоучителя для Сибири!
Красноречию и убедительности Феофар-хана позавидовал бы любой европейский политик, а уж любой адвокат почувствовал бы себя полным ничтожеством.
Михаил был потрясён: мало того, что он избегал неминуемой смерти, так ему выпадала редкая возможность исполнить свой долг заветника — шанс, который никому не представился за три сотни лет.
Феофар-хан не торопил ответ, заранее наслаждаясь своим триумфом.
- Благодарю тебя, такшир, за доброе слово и высокую оценку моих скромных качеств, коих я не достоин. Я невольно ввёл тебя в заблуждение: во мне нет ничего драгоценного. Я простой человек, раб Божий и слуга царю, наследник одного простого заклятия. Я не алмаз, а обыкновенный камень у ног великого властителя великой Бухары, который не стоит того, чтобы не то что поднять, но и даже заметить его. Моё слово грубо и просто, и предназначено для таких же грубых и простых душ, чтобы жить по этому слову в холодной и отдалённой стране. Но это наше слово, наш закон — и мы будем стоять на нём до конца. Союз с Благородной Бухарой возвысит любую державу, но напрасен для Сибири. Мы не ищем величия, мы ищем правду. Я буду свидетельствовать о союзе с Россией и требовать от России исполнения договора: таков мой удел, я не покину его.
- Пусть твою судьбу решит Аллах! — молвил Феофар-хан.
Окончание вымаранного фрагмента
Потом он указал рукой на Коран, который ему тотчас поднесли.
Он раскрыл священную книгу и коснулся пальцем одной из страниц.
Теперь только случай, а вернее, по понятиям людей Востока, сам Аллах должен был решить судьбу Михаила Строгова.
У народов Центральной Азии этот суд носит имя «фал».
Дав смыслу стиха, которого коснулся палец судьи, определенное толкование, они исполняют приговор, каков бы он ни был.
Эмир держал палец на странице Корана.
Главный богослов-законовед, приблизившись, громко прочел стих, который кончался такими словами:
«И не увидит он впредь ничего на земле».
— Русский шпион, — объявил Феофар-хан, — ты пришел увидеть, что происходит в татарском лагере! Так гляди же во все глаза, гляди!
Вымарано:
Феофар-хан наклонил со своего ложа и произнёс тоном, от которого стыла кровь в жилах:
- Гляди во все глаза, Строгов, и ты увидишь то, что может стать твоим, если примешь службу у наместника Аллаха. А если ты отринешь предложенный мною вход в царство пиров и гурий, то глаза тебе не нужны, раз ты не хочешь видеть благое для себя, и отделить зло от добра. Тогда я избавлю тебя от напрасного органа чувств! Гляди же во все глаза — и не прогадай!
Окончание вымаранного фрагмента
Глава V - ГЛЯДИ ВО ВСЕ ГЛАЗА, ГЛЯДИ!
(глава подверглась корректировке двоякого рода: исключённые фрагменты отмечены bold шрифтом, включённые позднее - italic)
Михаила Строгова, чьи руки были связаны, оставили стоять перед троном эмира у подножия площадки.
Его мать, сломленная наконец бесконечными муками, физическими и душевными, опустилась на землю, уже не смея ни глядеть, ни слушать.
«Так гляди же во все глаза, гляди!» — произнес Феофар-хан, грозно вытянув руку в сторону Михаила Строгова.
Иван Огарев, знакомый с татарскими нравами, понял, разумеется, значение этих слов, ибо губы его на мгновение разжались в злобной улыбке. Затем он занял место возле Феофар-хана.
Тотчас раздался призывный звук труб.
То был сигнал к началу увеселений.
— Вот и балет, — сказал Альсид Жоливэ Гарри Блаунту, — однако, в нарушение всех правил, эти варвары дают балет перед драмой!
Михаилу Строгову приказано было глядеть.
И он стал глядеть.
На площадь выпорхнула стайка танцовщиц в живописных национальных костюмах.
Звуки разных татарских инструментов: «дутара» — мандолины с длинным грифом из тутового дерева и двумя струнами из скрученных шелковых нитей с отступом в кварту; «кобыза» — своеобразной виолончели, открытой спереди, со струнами из конского волоса, вибрирующими от касания смычка; «чибызги» — длинной флейты из тростника; труб, тамбуринов и тамтамов вместе с гортанными голосами певцов — слились в странную гармонию.
К основному тону добавились аккорды воздушного оркестра: дюжина бумажных змеев, притянутых струнами к своему центру, звучала на ветру как эолова арфа.
Сразу начались танцы.
Танцовщицы были родом из Персии. Отнюдь не рабыни, они свободно занимались своим искусством.
Прежде они официально принимали участие в церемониях при тегеранском дворе; однако с восшествием на трон нынешней царствующей семьи их изгнали из страны, вынудив искать счастья за ее пределами.
На танцовщицах сверкали богатые украшения.
В ушах трепетали маленькие золотые треугольнички с длинными сережками; шею обвивали оправленные в черную эмаль серебряные обручи, а запястья рук и лодыжки ног — браслеты из двойного ряда бриллиантов; на концах длинных косичек подрагивали подвески, богато украшенные жемчугом, бирюзой и сердоликом. Пояс, сжимавший их талии, застегивался блестящей пряжкой, похожей на планку европейских орденов «Большого креста».
То в одиночку, то группами танцовщицы с большим изяществом исполняли разнообразные танцы.
Лица их были открыты, но временами они набрасывали на голову легкую вуаль — казалось, будто на их сверкающие глазки опускалось газовое облачко, словно туман на усыпанное звездами небо.
Некоторые из персиянок носили через плечо расшитую жемчугом кожаную перевязь с висевшей на ней острым концом вниз треугольной подушечкой, которую они в нужный момент раскрыли.
Из этих подушечек, сотканных из золотой филиграни, они выхватили длинные узкие ленты алого шелка с вышитыми стихами из Корана; растянув эти ленты меж собой, танцовщицы образовали пояс, под которым, не прерывая своих па, заскользили другие танцовщицы, и, оказываясь под тем или иным стихом, в зависимости от содержавшегося в нем завета, они либо падали ниц, либо в легком прыжке взлетали вверх, словно спеша занять места среди небесных гурий Магомета.
Но что было странно и что поразило Альсида Жоливэ, — персиянки казались скорее вялыми, чем пылкими.
Им не хватало неистовства. И по характеру танцев, и по исполнению они напоминали скорее спокойных и пристойных баядер Индии, нежели страстных плясуний Египта.
Когда первый дивертисмент закончился, раздался низкий голос:
— Гляди во все глаза, гляди!
Человек, повторявший слова эмира, татарин высокого роста, был палачом, исполнявшим важные повеления Феофар-хана.
Он занял место позади Михаила Строгова, держа в руке саблю с коротким, широким клинком из дамасской стали, одним из тех, что подвергались закалке у знаменитых оружейников Карши или Гиссара.
Рядом с палачом стражники поставили треножник с маленькой печкой, где бездымно пылали угли.
Легкая дымка, курившаяся над ними, возникала от сжигания ароматного смолистого вещества, которым, смешав с камедью и ладаном, эти угли посыпали.
Тем временем сразу вслед за персиянками появилась новая группа танцовщиц совершенно другой расы, которых Михаил Строгов узнал тотчас.
Надо думать, их признали и оба журналиста, так как Гарри Блаунт сказал своему собрату:
— Да это же цыганки из Нижнего Новгорода!
— Они самые! — воскликнул Альсид Жоливэ.
— Но кажется мне: глаза приносят этим шпионкам больше денег, чем ноги!
Считая их агентами на службе эмира, Альсид Жоливэ, как мы знаем, не ошибался.
В первом ряду цыганок выступала Сангарра, величественная в своем странном и живописном одеянии, подчеркивавшем ее красоту.
Сама Сангарра не танцевала, исполняя среди своих танцовщиц роль мима, зато их невероятные па напоминали танцы всех тех стран, где цыгане кочуют, будь то в Европе — Богемии, Италии, Испании — или в Египте.
Они приходили в трепет в такт цимбалам, что бряцали в их руках, и «дайре» — бубнам вроде баскских барабанов, шумно всхрапывавшим под их пальцами.
Один из таких бубнов дрожал меж ладоней Сангарры, приводя этих истинных служительниц культа Кибелы в совершенное неистовство.
Вот вперед выступил цыган, которому было никак не больше пятнадцати лет; из дутара, что был у него в руках, он извлекал рыдающие звуки, ногтями скользя по двум его струнам.
Потом запел.
Когда он исполнял первый куплет этой весьма причудливой по ритму песни, к нему приблизилась одна из плясуний и замерла на месте; но всякий раз, когда юный певец доходил до припева, она возобновляла прерванную пляску, тряся перед ним бубен и оглушая его треском кастаньет.
К концу последнего припева танцовщицы буквально обвили цыгана тысячами складок своих взвившихся в пляске юбок.
Тут же из рук эмира и его союзников, из рук офицеров разного чина просыпался золотой дождь, и со звоном монет, застучавших по цимбалам плясуний, смешались последние вздохи дутаров и тамбуринов.
— Расточительны как грабители! — произнес Альсид Жоливэ на ухо своему спутнику.
Сыпавшиеся дождем деньги были и впрямь краденые, ибо меж персидских туманов и татарских цехинов мелькали российские червонцы и рубли.
В наступившей на мгновение тишине раздался голос палача. Положив свою руку на плечо Михаила Строгова, он повторил все те же слова, которые с каждым разом звучали все более зловеще:
— Гляди во все глаза, гляди!
Но на этот раз Альсид Жоливэ заметил, что обнаженной сабли в руке палача уже не было.
Тем временем солнце опускалось за горизонт.
Задние планы окружающей местности уже терялись в полумраке.
Чаща кедров и сосен становилась все чернее, а воды Томи, вдали совсем темные, тонули во мгле опускавшегося тумана. И эта мгла уже подбиралась к плато, обступавшему город.
Как раз в этот миг площадь заполнили сотни рабов с зажженными факелами в руках.
Увлекаемые Сангаррой цыганки и персиянки вновь явились пред троном эмира для участия в общем танце, чтобы дать публике возможность сравнить и оценить столь разные манеры исполнения.
Инструменты татарского оркестра разразились еще более неистовыми звуками, сопровождавшимися гортанными выкриками певцов.
Воздушные змеи, спущенные было на землю, вновь поднялись в воздух, унося с собой целое созвездие разноцветных фонариков. Под легким ветром с реки посреди небесной иллюминации их арфы зазвенели еще более звучно.
Целый эскадрон татар в военной форме тоже включился в пляску, она накалялась все больше и больше, пока не превратилась в неистовую пешую скачку, производившую самое странное впечатление.
Солдаты с саблями наголо и длинноствольными пистолетами в руках, исполняя своего рода вольтижировку, разорвали воздух оглушительными залпами и продолжительной пальбой из мушкетов, которая наложилась на грохот тамбуринов, бряцанье бубнов и скрежет дутаров.
Их пистолеты и ружья, заряженные порохом, подкрашенным, по китайской моде, какой-то металлической примесью, выбрасывали — длинные красно-сине-зеленые струи; казалось, все эти группы солдат мечутся внутри фейерверка.
В каком-то смысле это увеселение напоминало цибистику древних, нечто вроде военного танца, когда главные исполнители извивались меж остриями мечей и кинжалов; возможно, традиция эта передалась и народам Центральной Азии; однако татарской цибистике особую странность придавали разноцветные огни, сыпавшиеся на головы танцовщиц, когда огненная вспышка превращалась в пылающий дождь.
Это было что-то вроде калейдоскопа искр, сочетания которых при каждом движении танцовщиц множились до бесконечности.
Сколь ни был журналист-парижанин пресыщен подобными, давно превзойденными в современной постановке эффектами, он то и дело невольно кивал головой, что от бульвара Монмартр до площади Мадлэн означало: «Недурно! Недурно!»
Вдруг, словно по сигналу, все огни джигитовки потухли, пляски прекратились, танцовщицы исчезли
Церемония закончилась, и одни лишь факелы освещали помост, только что светившийся множеством огней.
По знаку эмира на середину площади вывели Михаила Строгова.
— Блаунт, — спросил Альсид Жоливэ у своего компаньона, — вы решительно настаиваете на том, чтобы досмотреть все до конца?
— Ни в коей мере, — ответил Гарри Блаунт.
— Надеюсь, ваши читатели «Daily Telegraph» не столь уж охочи до подробностей казни на татарский манер?
— Не более, чем ваша кузина.
— Бедный парень! — добавил Альсид Жоливэ, глядя на Михаила Строгова.— Такой храбрый солдат заслуживал бы смерти на поле брани!
— И мы ничего не можем сделать, чтоб его спасти? — спросил Гарри Блаунт.
— Мы не можем ничего.
Оба журналиста помнили, с какой великодушной щедростью Михаил Строгов вел себя по отношению к ним; понимали, через какие испытания ему, невольнику долга, пришлось пройти. И вот теперь, в окружении татар, не знавших, что такое жалость, они ничем не могли ему помочь!
Вымарано:
- Огарев показал Вам письмо царя, мистер Блаунт?
- Да, хотя сделал это с явным нежеланием, и с таким видом, будто оказывал мне одолжение. Я всё больше разочаровываюсь в нашем общем друге, удача под Омском прибавила ему самомнения, но не чувства благодарности к тем, кто подготовил его победу. Что касается письма, то царь оставляет на усмотрение своего брата возрождение Сибирского царства и восстановление унии с царством Московским. Великий князь успел переправить в Москву до вторжения проект реформы российской государственности, и этот проект даже одобрен тайным государственным советом. Таким образом, сейчас от слова одного человека зависит судьба России.
- А мы не можем знать, каково это слово и насколько оно будет выгодно для нас…
- Именно так, мсье Жоливэ. Могу поделиться тревогой, что в наших планах появляется ещё одна загадочная фигура - Иван Огарев, которому наскучила роль исполнителя, и он стал пробиваться на роль вершителя. К сожалению, он действительно стал ключевой фигурой, связующей все нити замысла, и его не удастся так просто заменить кем-то. И я перестаю понимать, чего он добивается на самом деле, что произойдёт, когда он доберётся до Иркутска, и какие у него планы на Великого князя.
Эти русские непредсказуемы, к тому же питают иллюзию, что в состоянии играть на равных с цивилизованными людьми. Как бы ни был дик Феофар-хан, но с ним гораздо проще найти общий язык, его инстинкты просты и поддаются управлению.
- И какой ход Вы предлагает сделать, мсье Жоливэ?
- Вытащить из колоды джокера - Михаила Строгова. Теперь я понимаю, почему судьба сводила нас вместе и почему мне симпатичен этот русский. Я чувствую, что он в одиночку сильнее флеш-рояля, оказавшегося на руках у Огарева. Вот только пока не знаю, каким образом он расстроит игру новоявленного главнокомандующий Тартарии. Что думает по этому поводу такой мастер игры в покер как Вы, мой дорогой Блаунт?
- Я соглашусь, коллега, хотя тоже не представляю, как эти два медведя сойдутся на узкой тропе, кто из них победит, и какой прок будет для нас. Я настолько проникся аурой России, что готов поверить в местный символ веры: в «ничего, барин, авось обойдётся». Я слышу это по сто раз на дню на любое предложение поразмыслить о будущем. Положимся на авось, мсье Жоливэ.
- Я рад, что мы пришли к единому мнению, мистер Блаунт. Одна загвоздка: бедняга Строгов будет ослеплён с минуты на минуту, и в этом качестве вряд ли окажется нам полезен.
- Что ж, я буду рад поставить на место выскочку Огарева и помешать исполнению его мести.
- А мне придётся доказать, что Франция ничуть не уступает в благородстве Великобритании, и тоже кое-что может сделать для Строгова.
- Мсье Жоливэ, Вы начинаете интриговать, хотя бы только на полпути к успеху нашего общего предприятия?
- Уверяю Вас, что ни Вы лично, ни читатели «Daily Telegraph» не будете возражать против подготовленной мною неожиданности!
Окончание вымаранного фрагмента
Добавлено после окончания русской цензуры:
Не испытывая желания присутствовать при казни, уготованной несчастному, журналисты возвратились в город.
Часом позже они уже поспешали по дороге на Иркутск,
Добавлено после окончания русской цензуры:
намереваясь теперь уже среди русских следить за тем, что Альсид Жоливэ заранее окрестил «кампанией реванша».
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
А тем временем Михаил Строгов стоял с высоко поднятой головой, устремив гордый взгляд на эмира и презрительный — на Ивана Огарева.
Он готовился к смерти, но напрасно было искать на его лице признаков слабости.
Зрители, что остались на площади, как и весь штаб Феофар-хана, для кого предстоявшее зрелище было лишь новым развлечением, ждали свершения казни.
Насытив свое любопытство, эта дикая орда собиралась предаться пьянству.
Эмир подал знак.
Михаил Строгов, подталкиваемый стражниками, приблизился к площадке, и Феофар-хан на татарском языке, понятном пленнику, сказал:
Вымарано:
- Ты видел всё, Строгов? Ты видел, чем я награждаю тех, кого оделяю дружбой, и кто хранит мне верность?
- Да, такшир, твоё великолепие неописуемо. А я останусь со своей простотой. Таково моё последнее слово. — твёрдо и печально ответил Михаил.
Окончание вымаранного фрагмента
Добавлено после окончания русской цензуры:
— Русский шпион, ты пришел, чтобы видеть.
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
- Ты видел в последний раз. Еще миг, и твои глаза навсегда закроются для света!
Итак, Михаила Строгова собирались покарать не смертью, а ослеплением. Потерять зрение — это, пожалуй, даже страшнее, чем потерять жизнь!
Несчастный был приговорен к вечной слепоте.
И все-таки, узнав, какую казнь уготовил ему эмир, Михаил Строгов не дрогнул.
По-прежнему стоял с бесстрастным лицом, широко открыв глаза, словно этим последним взглядом хотел охватить всю свою жизнь.
Молить этих жестоких людей о пощаде не имело смысла, да и было недостойно его.
Об этом он даже не думал.
Вся мысль его сосредоточилась на безвозвратно проваленном деле, на матери, на Наде, которых ему никогда больше не увидеть!
Но внешне он ничем не выдал своих переживаний.
Потом все существо его охватила вдруг жажда мести, которую, несмотря ни на что, надо было свершить. И он обернулся к Ивану Огареву.
— Иван, — произнес он сурово.— Иван-предатель, последний мой взгляд будет угрозой тебе!
Иван Огарев пожал плечами.
Но Михаил Строгов ошибался. Угаснуть навсегда его глазам суждено было отнюдь не при взгляде на Ивана Огарева.
Перед ним стояла Марфа Строгова.
— Матушка! — воскликнул он.— Да! Да! Тебе мой последний взгляд, никак не этому ничтожеству! Останься здесь, передо мной! Дай посмотреть на дорогое лицо твое! И пусть глаза мои закроются, глядя на тебя!..
Старая сибирячка, не говоря ни слова, подходила все ближе…
— Прогоните эту женщину! — крикнул Иван Огарев.
Двое солдат оттолкнули Марфу Строгову. Она отступила назад и остановилась в нескольких шагах от сына.
Появился палач.
На этот раз оголенная сабля была у него в руке, и саблю эту, раскаленную добела, он тол ько что вынул из печки, где пылали благовонные угли.
Михаила Строгова собирались ослепить по татарскому обычаю — пылающим клинком, пронесенным перед глазами!
Михаил Строгов не пытался сопротивляться.
На целом свете для его глаз не существовало уже ничего, кроме матери, и он неотрывно глядел на нее!
Вся жизнь его была в последнем этом взгляде!
Марфа Строгова, широко раскрыв глаза и протягивая к сыну руки, тоже не отрывала от него глаз!..
Раскаленное лезвие прошло перед глазами Михаила Строгова.
Раздался вопль отчаяния.
Старая Марфа без чувств рухнула наземь!
Михаил Строгов был слеп.
После выполнения своих приказов эмир со всем своим окружением удалился.
И вскоре на площади остались лишь Иван Огарев и факельщики.
Хотел ли негодяй еще как-нибудь оскорбить свою жертву и добить ее последним ударом?
Иван Огарев медленно приблизился к Михаилу Строгову, и тот, почувствовав врага радом, выпрямился.
Иван Огарев извлек из кармана письмо императора и, развернув его, с дьявольской усмешкой поднес к потухшим глазам царского гонца.
— А теперь читай, Строгов. Читай и отправляйся в Иркутск — пересказать прочитанное! Настоящий гонец царя — я, Иван Огарев!
Сказав это, предатель спрятал письмо у себя на груди и, не оборачиваясь, покинул площадь.
Факельщики последовали за ним.
Михаил Строгов остался один, в нескольких шагах от матери, лежавшей бездыханной, может быть — мертвой.
Издалека доносились крики, дикие песни — это бушевала оргия.
Томск сверкал огнями, как в праздник.
Михаил Строгов прислушался.
На безлюдной площади было тихо.
И тогда, осторожно ступая, он пошел к тому месту, где упала мать.
На ощупь отыскал ее, склонился над телом, коснулся щекой ее щеки, прислушался к биению сердца.
И заговорил с ней, совсем тихо.
Была ли старая Марфа еще жива, слышала ли, что говорит ей сын?
Во всяком случае, она не шевельнулась.
Михаил Строгов поцеловал мать в лоб, в седые волосы.
Потом выпрямился и, ощупывая землю ногой, пытаясь вытянуть перед собой связанные руки, медленно пошел с площади.
И вдруг на площади появилась Надя.
Она бросилась к своему спутнику.
Кинжалом, который был у нее в руках, разрезала веревки на руках Михаила Строгова.
Тот не знал, кто развязывает его, ведь Надя не произнесла ни звука.
И только окончив дело, произнесла:
— Братец!
— Надя! — прошептал он.— Надя!
— Идем, братец, — поторопила Надя. — Отныне мои глаза будут твоими глазами, я поведу тебя в Иркутск!
Вымарано:
Потом девушка порывисто обернулась к человеку, наблюдавшему за ними издали, причём он скорее охранял молодых людей от бродивших тартар:
- Благодарю, пан ротмистр, что ты дал мне возможность увидеться с моим спутником. С ним я попала в Сибирь - и с ним я доберусь до Иркутска, во что бы то ни стало. Если Бог свёл нас на пути, то так тому и быть.
- Раз так решила пани Наджея, так тому и быть. Пусть пани оставит кинжал себе, в память о своих польских друзьях: пусть опасен, пани придётся быть не только поводырём, но и защитником для этого несчастного. Мы с ним враги, но он бравый солдат и вызывает восхищение своей доблестью. Да хранит вас Матка Боска!
Окончание вымаранного фрагмента
Источники
| Статья серии Михаил Строгов | <<< | >>> |
|
При использовании материалов статьи активная ссылка на tart-aria.info с указанием автора Константин Ткаченко обязательна.
|
 |
