Глава XV - БАРАБИНСКИЕ БОЛОТА
(глава не подвергалась последующей корректировке, опубликована в первоначальном виде)
Михаил Строгов успевает покинуть Омск до облавы 29 июля, достаёт коня и движется по Барабинской степи;
описание Барабинских болот и обитателей этих мест, изнемогающих от гнуса; местность сия избегла разорения от татар, оказавшись между колоннами Огарева и Феофар-хана, так что Михаил Строгов боролся только с расстояниями и неудобствами пути.
Глава XVI - ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ
(глава не подвергалась последующей корректировке, опубликована в первоначальном виде)
5 августа Михаил Строгов достигает Оби и вновь оказывается в зоне боевых действий; его настигает отряд, но пока ему удаётся остаться незамеченным; из подслушанного разговора он узнаёт о высланной за ним погоне и о пленении Марфы Строговой; пытаясь опередить отряд, пробуждает преследование,
а при переправе через Обь теряет коня.
Глава XVII - СТИХИ И ПЕСНИ
(глава не подвергалась последующей корректировке, опубликована в первоначальном виде)
Михаил Строгов становится свидетелем боя под Колыванью татар с незначительным русским отрядом, поражением русских, потом и взятия города; случайно он попадает на всё еще действующую телеграфную станцию, способную передавать сообщение в сторону границы на юге; Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ появляются с известиями о результате боя и передают сообщения своим адресатам; татары захватывают в плен Михаила Строгова и обоих корреспондентов, причём Гарри Блаунт ранен в плечо.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I - ТАРТАРСКИЙ ЛАГЕРЬ
(глава подверглась корректировке двоякого рода: исключённые фрагменты отмечены bold шрифтом, включённые позднее - italic)
В одном дне пути от Колывани, за несколько верст до селения Дьячинск, лежит обширная равнина, над которой возвышается лишь несколько больших деревьев, главным образом сосны и кедры.
В жаркое время года эту часть степи занимают обычно сибирские пастухи, и ее трав хватает для прокорма бесчисленных стад.
Но в это лето напрасно было бы искать здесь хоть одного из кочевых скотоводов.
И не потому, что равнина обезлюдела.
Напротив, на ней царило необычайное оживление.
По всему ее пространству были разбросаны татарские шатры, здесь лагерем стоял Феофар-хан, свирепый бухарский эмир, и сюда же 7 августа привели захваченных в Колывани пленных — тех, что остались в живых после уничтожения малого русского корпуса и провели ночь на поле сражения.
От двух тысяч солдат, которые оказались зажаты меж двух вражеских колонн, пришедших сразу с двух сторон — из Омска и из Томска, осталось лишь несколько сотен человек.
События принимали скверный оборот, имперское правительство, видимо, терпело за уральской границей неудачи, во всяком случае временные, ибо рано или поздно русская армия все равно должна была отбросить захватнические орды.
Однако сейчас нашествие достигло центра Сибири и, двигаясь через охваченный мятежом край, могло распространяться либо на западные, либо на восточные губернии.
Связь Иркутска с Европой оказалась полностью прерванной. Если войска с Амура или из Якутской области не подоспеют вовремя и не поддержат его, эта столица Азиатской России, с ее слишком малыми силами, попадет в руки татар и, прежде чем ее успеют освободить, Великий князь, брат императора, станет жертвой мести Ивана Огарева.
Как чувствовал себя Михаил Строгов?
Дрогнул ли он, наконец, под тяжестью стольких испытаний?
Считал ли себя побежденным чередой неудач, которые, начиная с Ишима, становились все более тяжкими?
Считал ли партию проигранной, миссию проваленной, а наказ невыполнимым?
Михаил Строгов был одним из тех людей, остановить которых может только смерть.
А он был жив, его даже не ранило, письмо императора по-прежнему находилось при нем, его инкогнито не раскрыто.
Правда, он оказался в числе тех пленников, кого татары волокли с собой как презренный скот; однако, двигаясь к Томску, он тем самым приближался и к Иркутску.
Наконец, он все еще опережал Ивана Огарева.
«Я доберусь!» — твердил он себе.
И начиная с Колывани весь смысл его жизни сосредоточился на одной-единственной мысли: вновь обрести свободу!
Как ускользнуть от солдат эмира? В нужный момент он найдет способ.
Лагерь Феофара являл собой яркое зрелище.
Множество шатров из кожи, войлока или шелковых тканей сверкало на солнце.
Высокие султаны, венчавшие их остроконечные верхушки, покачивались среди многоцветных флажков, знамен и штандартов.
Самые богатые из этих шатров принадлежали шейхам и ходжам — первым лицам ханства.
Особый штандарт, украшенный конским хвостом, с древком, выступавшим из целой связки искусно переплетенных красных и белых жезлов, указывал на высокое положение татарских вождей.
А дальше, насколько хватал глаз, равнину покрывали тысячи туркменских шатров, называемых юртами, привезенных на верблюжьих горбах.
В лагере находилось самое малое сто пятьдесят тысяч солдат — пехотинцев и конников, собранных аламами.
Среди них выделялись прежде всего таджики — главные представители Туркестана — с правильными чертами лица, белой кожей, хорошим ростом, с черными глазами и волосами; таджики составляли ядро татарской армии, и их ханства — Кокандское и Кундузское — поставляли почти такой же контингент войск, что и Бухара.
Кроме таджиков здесь встречались особые образцы разных других народов, населяющих Туркестан или смежные с ним страны.
Среди них узбеки — низкорослые, рыжебородые, похожие на тех, что бросились в погоню за Михаилом Строговым; киргизы с плоским, как у калмыков, лицом, носившие кольчужные халаты, вооруженные одни — копьем, луком и стрелами азиатского изготовления, другие — саблями, кремневыми ружьями и «чаканами» — маленькими топорами на короткой ручке, раны от которых всегда смертельны.
Были здесь и монголы — среднего роста, с черными косами, висевшими вдоль спины, с круглыми бронзовыми лицами, живыми, глубоко посаженными глазами, редкой бородой, в халатах из синей китайки, отделанных черным мехом и подхваченных кожаными поясами с серебряными застежками; в сапогах с яркими галунами и в шелковых, отороченных мехом малахаях с тремя лентами, болтавшимися позади.
Наконец, встречались тут и афганцы с темно-коричневой кожей, и арабы, сохранившие изначальный тип красивых семитских племен, и туркмены с узкими, словно лишенными век глазами. Все эти народы оказались под знаменем эмира, знаменем поджигателей и разрушителей.
Наряду с вольнонаемными солдатами насчитывалось некоторое количество солдат-рабов, главным образом персов, под командованием офицеров того же происхождения, и в армии Феофар-хана они были отнюдь не из числа презираемых.
Если добавить к этому перечню еще и слуг-евреев в подпоясанных веревкой халатах, с камилавками из темного драпа вместо запретных тюрбанов на голове, сотню-другую «каландеров» — богомольных нищих в рваном тряпье, прикрытом леопардовой шкурой, — то вы получите почти полное представление об этих огромных разноплеменных толпах, объединенных под общим названием татарской армии.
Из собранных солдат пятьдесят тысяч были верховые, и лошади их не уступали в разнообразии людям. Среди этих животных, по десятеро привязанных к двум параллельно натянутым веревкам, с их подвязанными хвостами и крупом, накрытым сеткой из черного шелка, выделялись туркменские кони — тонконогие, с вытянутым туловищем, блестящей шерстью и благородной осанкой; узбекские — скаковые; кокандские, которые, кроме всадника, несут на себе еще два шатра и кухонное снаряжение; киргизские — светлой шерсти, пришедшие с берегов Эмбы, где их ловят «арканом», татарским лассо, — и еще много иных сородичей из смешанных рас, более низкой породы.
Вьючные животные насчитывались тысячами. Тут были и низкорослые, но хорошо сложенные верблюды, с длинной шерстью и густой, ниспадавшей на шею гривой, — скотина послушная, запрягать которую куда легче, чем дромадеров; и одногорбые «нары» с ярко-рыжей шерстью, завивающейся в локоны; и наконец, ослы, злые в работе, чье весьма ценное мясо татары употребляют в пищу. Над всем этим скоплением людей и животных, над бескрайней россыпью шатров широко раскинулись кроны кедров и сосен, отбрасывая прохладную тень, местами разорванную солнечными лучами.
Невозможно представить ничего живописнее этой картины, для изображения которой самый смелый колорист очень скоро исчерпал бы все краски своей палитры. Когда пленные из-под Колывани оказались перед шатрами Феофар-хана и главных сановников ханства, в лагере забили барабаны, загудели трубы. К этим и без того жутким звукам присоединилась пронзительная пальба из мушкетов и более низкий гул пушек четвертого и шестого калибра, составлявших артиллерию эмира. Стоянка эмира была чисто военной. Гаремы его и его союзников — то есть их гражданское жилье — находились в Томске, теперь уже захваченном татарами. После ухода из лагеря резиденцией эмира должен был стать Томск, — до поры, пока эмир не подчинил бы себе наконец столицу Восточной Сибири.
Шатер Феофар-хана господствовал над шатрами соседей.
Его покрывали широкие складки блестящей шелковой ткани, подхваченной вервием с золотыми кистями, а венчали пышные султаны, которыми ветер играл, словно веерами; шатер занимал центр обширной поляны, окруженный занавесом из великолепных берез и высоченных сосен.
Перед шатром, на лакированном и инкрустированном драгоценными камнями столе была раскрыта священная книга Коран; ее страницы из тончайшего листового золота были покрыты изящной гравировкой.
Наверху полоскалось татарское знамя, украшенное четырехчастным гербом эмира.
Вокруг поляны полукругом выстроились шатры главных сановников Бухары: главного конюшего, имевшего право сопровождать эмира до самого въезда во дворец; главного сокольничего; «хуш-беги» — хранителя ханской печати; «топчи-баши» — командующего артиллерией; «ходжи» — главного советника, удостаиваемого поцелуя принца и права появляться перед ним с расстегнутым поясом; «шейх-уль-ислама» — главы законоведов и представителя священников; «кази-аскева», который в отсутствие эмира разбирает все споры, возникающие меж военными чинами, и, наконец, главного астролога, чье дело — обращаться к звездам за советом всякий раз, как только хан задумает сменить место своего пребывания.
Когда в лагерь привели пленных, эмир находился в своем шатре.
Наружу он не показался.
И разумеется, к счастью.
Любое его слово или жест могли бы оказаться сигналом к кровавой расправе.
Но он замкнулся в одиночестве, которое и составляет отчасти величие восточных королей.
Тот, кто не показывается людям, вызывает у них восхищение, а пуще всего — страх.
Для пленников должны были отгородить место, где им, терпевшим скверное обращение и полуголодное существование, страдавшим от капризов местного климата, оставалось ожидать волеизъявления Феофар-хана.
Самым послушным, если не самым терпеливым из них, был, конечно, Михаил Строгов.
Он шел, куда его вели, ведь вели его туда, куда он и сам стремился, да еще в условиях такой безопасности, о какой на этом пути от Колывани до Томска ему — будь он свободен — нечего было и мечтать.
Бежать, не дойдя до этого города — значило обречь себя на риск попасть в руки дозорных, сновавших по степи.
Восточная граница уже захваченных татарами земель располагалась не далее восемьдесят второго меридиана, проходящего через Томск.
Стало быть, перейдя этот меридиан, Михаил Строгов мог уже оказаться за пределами вражеских зон и без опасения пересечь Енисей и, прежде чем губернию захватит Феофар-хан, достичь Красноярска.
«Как только я попаду в Томск, — твердил он, подавляя приступы нетерпения, которыми не всегда мог управлять, — я в считанные минуты выберусь за передовые посты, и тех двенадцати часов, что я выиграю у Феофар-хана и Огарева, мне хватит, чтобы попасть в Иркутск раньше них!»
Чего Михаил Строгов и впрямь боялся больше всего, и не без причин, так это прибытия в татарский лагерь Ивана Огарева.
Помимо опасности быть узнанным он каким-то чутьем сознавал, что именно этого предателя важно было опередить.
Он понимал также, что соединение войск Ивана Огарева с войсками Феофар-хана довело бы численность захватчиков до того предела, когда их объединенная армия всей своей мощью двинулась бы на столицу Восточной Сибири.
Поэтому он то и дело прислушивался, не зазвучат ли фанфары, возвещая прибытие первого заместителя эмира.
С этой мыслью связывалось и воспоминание о матери, которую задержали в Омске, а также о Наде, которую увезли в лодках по Иртышу, такой же пленницей, как и Марфа Строгова!
И он бессилен им помочь!
Увидит ли он их когда-нибудь?
От этого вопроса, на который он не смел ответить, у него мучительно сжималось сердце.
Среди прочих пленников привели в татарский лагерь и Гарри Блаунта с Альсидом Жоливэ.
Михаил Строгов — их бывший спутник, захваченный вместе с ними на телеграфной станции, знал, что корреспондентов, как и его, держали за той же загородкой, охранявшейся множеством часовых, но вовсе не пытался к ним подойти.
Его мало интересовало, по крайней мере сейчас, что могли они думать о нем после случившегося на почтовой станции в Ишиме.
К тому же он хотел быть сам по себе, чтобы при случае действовать независимо.
Поэтому и держался в стороне.
С того момента, как раненый англичанин упал у его ног, Альсид Жоливэ заботился о нем как мог.
На переходе от Колывани до лагеря, то есть в течение многочасового марша, Гарри Блаунту, опиравшемуся на руку своего соперника, удалось не отстать от колонны пленных.
Вначале он хотел было потребовать к себе, как к английскому подданному, особого отношения, но для варваров, на все отвечавших лишь ударом копья или сабли, подданство не имело никакого значения.
И корреспонденту «Daily Telegraph» пришлось разделить общую судьбу, а свое требование и получение сатисфакции за подобное обращение отложить на потом.
Так или иначе переход этот стоил ему тяжких мучений — он жестоко страдал от раны и без поддержки Альсида Жоливэ, возможно, не дошел бы до лагеря.
Альсид Жоливэ, никогда не изменявший своей практической философии, физически и морально поддерживал своего собрата всеми доступными средствами.
Когда он увидел, что их окончательно упрятали за загородку, его первой заботой было обследовать рану Гарри Блаунта.
Он очень умело стянул с него верхнюю одежду и обнаружил, что плечо было лишь слегка задето картечью.
— Ничего страшного, — объявил он.
— Пустяковая царапина! Две-три перевязки, дорогой собрат, — и раны как не бывало!
— А эти перевязки?… — спросил Гарри Блаунт.
— Я вам их сделаю сам!
— Вы что, немножко врач?
— Все французы немножко врачи!
И в подкрепление своих слов Альсид Жоливэ, разорвав носовой платок, из одного куска надергал корпию, из другого сделал тампоны. Затем набрал воды из колодца, оказавшегося внутри ограды, промыл рану, к великому счастью несерьезную, и весьма искусно наложил на плечо Гарри Блаунта смоченную ткань.
— Я лечу вас водой, — объявил он.— Эта жидкость, помимо прочих свойств, — самое действенное болеутоляющее при лечении ран, к которому в наше время прибегают чаще всего. Чтобы сделать это открытие, медикам потребовалось шесть тысяч лет! Да! Шесть тысяч — если слегка округлить!
— Благодарю вас, господин Жоливэ, — ответил Гарри Блаунт, вытягиваясь на подстилке из сухих листьев, которую его спутник устроил в тени березы.
— Э, не за что! Вы на моем месте поступили бы так же!
— Вот уж не знаю… — с некоторой наивностью ответил Гарри Блаунт.
— А вы шутник, однако! Да ведь все англичане великодушны!
— Оно конечно, но французы?…
— Ну что ж, французы добры, даже глупы, если угодно! Но зато они французы! Однако хватит об этом, и вообще, поверьте мне хоть сейчас, довольно разговоров. Вам совершенно необходимо отдохнуть.
Но Гарри Блаунту молчать вовсе не хотелось.
Если раненому, из предосторожности, и следовало подумать об отдыхе, то корреспонденту «Daily Telegraph» терять собеседника было немыслимо.
— Господин Жоливэ, — спросил он, — как вы думаете, наши последние телеграммы успели пересечь границу России?
— А почему бы нет? — ответил Альсид Жоливэ.
— Уверяю вас, как раз сейчас моя счастливая кузина уже знает, что ей думать насчет драмы Колывани!
— А в каком количестве экземпляров тиражирует эти послания ваша кузина? — спросил Гарри Блаунт, впервые задав этот вопрос в лоб своему собрату.
— Ладно уж! — рассмеялся в ответ Альсид Жоливэ. — Моя кузина — особа весьма скромная и не любит, когда о ней говорят. Она пришла бы в отчаяние, если бы вспугнула сон, в котором вы так нуждаетесь.
— Не хочу я спать, — возразил англичанин.
— А что должна думать ваша кузина о российских делах?
Вымарано:
Они значительно переглянулись.
- …Что покамест они оставляют желать лучшего. Сибирь рассечена надвое мятежом и вторжением тартар. Россия в своих азиатских владениях не располагает достаточными силами, чтобы вытеснить Феофар-хана. Разумеется, из европейской части к Уралу сейчас маршируют полки и дивизии, но расстояния пока оберегают тартар от решающего сражения, в котором дикость уступит место европейскому строю. Увы, русским надо сперва победить свои дороги, перед тем сразиться с врагом, и ещё неизвестно, какой противник причинит больше вреда. Мой дорогой друг, мы помним это по войне в Крыму, когда храбрость защитников Севастополя не была подкреплена помощью из центра России: она просто не успела или оказалась недостаточной.
- Увы, даже блистательному Наполеону не удалось победить русские расстояния! - не преминул ввернуть англичанин, на что его французский визави ответил только добродушным смешком:
- Поэтому в центре Сибири всего лишь два скромных корреспондента, а не La Grande Armеe и не сипаи Эльфинстона!
Обменявшись выпадами в невинной патриотической дуэли, мистер и мсье разговорились без обиняков.
- Феофар-хан и Огарев начали весьма рьяно, и смогли в полной мере использовать фактор внезапности и превосходства в силе. Россия разгромлена в сибирских битвах, но готова вести компанию до конца, невзирая на жертвы - и что этому смогут противопоставить наши тартары? Сколько они продержатся против регулярной армии одной из самых могущественных империй мира? Англия будет равнодушна к бедам своего северного соседа - северного по отношению к жемчужине британской короны?
Гарри Блаунт медлил с ответом, и всё же обстоятельства их разговора вызвали в нём откровенность:
- Разумеется, вице-король в Индии сейчас пристально наблюдает за событиями на севере, а в том случае, если они будут угрожать балансу сил в Азии, готов предпринять всё возможное , чтобы установить мир между Туркестаном и Россией. И если русский орёл не будут ладить с тартарийским грифоном, то британский лев возьмёт на себе все тяготы поддержания спокойствия. Мы же достаточно видели на своём пути, чтобы желать прекращения кровопролития и разорения?
- Да, моя кузина всецело поддержит такие благородные устремления!
- И останется в стороне от попыток вернуть цивилизацию на эти земли?
- Моя скромная кузина не интересуется политикой… разве что желает просветить китайских и японских язычников светом христианских истин… и чтобы благодать католицизма вернула в лоно Святого Престола заблудших схизматиков в русских владениях. Франция уступила Северо-Американским штатам американскую Луизиану, так почему бы не создать новую, азиатскую, Вторую Луизиану Второй империи? Здесь, в Азии? Над пустынной Сибирью и на безлюдных побережьях Тихого океана прольётся свет цивилизации, придут все приметы благоустроенной комфортной жизни. Представляете, друг мой, если я смогу угостить Вас чашечкой кофе и круассаном настоящей парижской выпечки в Томске? Разве мы оба не почувствуем, что исполнили своё предназначение?
Корреспондент «Daily Telegraph» сухо возразил, что по условиям предварительного разграничения Западная Сибирь войдёт в сферу интересов Великобритании, поэтому он сочтёт за честь угостить в Томске своего любезного друга первосортным английским элем; впрочем, он ничуть не возражает против французской кухни, хотя находит её излишне внимательной к ингридиентам, тогда как вся суть питания - в его естественности.
Обоим корреспондемнтам одновременно пришла в голову некая абсурдность ситуации: вступать в жаркую дискуссию о приоритетах национальной кулинарий в тартарском лагере посреди на расстоянии месяцев пути до ближайшего ресторана с европейской кухней.
Окончание вымаранного фрагмента
Добавлено после окончания русской цензуры:
— Что покамест они оставляют желать лучшего. А вообще — о чем речь! Могущества правительству Москвы не занимать, всерьез о нашествии варваров ему беспокоиться нечего, и Сибирь от него не уйдет.
— Чрезмерное тщеславие сгубило не одну великую империю, — возразил Гарри Блаунт, не чуждый известной «английской» ревности касательно русских притязаний в Центральной Азии.
— О! Ни слова о политике! — воскликнул Альсид Жоливэ.— Медицинским факультетом это запрещено! Для ран в плечо нет ничего хуже!.. Разве что это нагонит на вас сон!
— Тогда поговорим о том, что нам предстоит сделать, — сменил тему Гарри Блаунт.
— Господин Жоливэ, я вовсе не намерен оставаться вечным пленником татар.
— Равно как и я, черт побери!
— Не попробовать ли при первой возможности бежать?
— Да, если нет другого средства обрести свободу.
— А вы знаете другое? — спросил Гарри Блаунт, устремив взгляд на своего спутника.
— Разумеется, знаю! Мы не являемся воюющей стороной, мы нейтралы, и мы заявим протест!
— Этому тупице Феофар-хану?
— Нет, ему таких вещей не понять, — ответил Альсид Жоливэ, — но его первому помощнику Ивану Огареву.
— Да ведь он мерзавец!
— Конечно, но этот мерзавец — русский. Он знает, что с правами человека не шутят, и задерживать нас у него нет никакого интереса, даже наоборот. Хотя обращаться к этому господину с просьбой мне не очень улыбается!
— Но этого господина нет в лагере, по крайней мере, я его тут не видел, — заметил Гарри Блаунт.
— Появится. Это уж непременно. Ему нужно соединиться с эмиром. Сибирь теперь разрезана надвое, и, чтобы двинуться на Иркутск, армия Феофар-хана ждет, надо думать, только его.
— А что мы станем делать, получив свободу?
— Получив свободу, мы продолжим нашу кампанию и будем следовать за татарами до тех пор, пока события не позволят нам перейти в противоположный лагерь. Нельзя же, черт возьми, бросать партию! Мы ведь только начинаем. Вам, дорогой собрат, уже повезло получить рану на службе у «Daily Telegraph», тогда как мне пострадать на службе у кузины еще не довелось. Ага, еще немного… Ну, вот и все, — прошептал Альсид Жоливэ, — вот он уже и засыпает!
Окончание фрагмента, добавленого после окончания русской цензуры
Несколько часов сна и несколько компрессов на свежей воде — этого вполне хватит, чтобы поставить на ноги любого англичанина. Эти люди сделаны из листового железа!
И пока Гарри Блаунт отдыхал, Альсид Жоливэ бодрствовал рядышком, достав записную книжку и заполняя ее записями, полный, однако, решимости поделиться ими с собратом, для вящего удовольствия читателей «Daily Telegraph».
Происшедшие события сблизили журналистов.
У них уже не было повода ревновать друг к другу.
Таким вот образом — то, чего больше всего боялся Михаил Строгов, оказалось предметом живейшей заинтересованности обоих журналистов.
Появление Ивана Огарева явно могло пойти им на пользу, ведь как только их признают английским и французским журналистами, их скорее всего отпустят на свободу. Первый заместитель эмира сумеет образумить Феофара, иначе тот непременно обошелся бы с журналистами как с простыми шпионами.
Стало быть, интересы Альсида Жоливэ и Гарри Блаунта оказались противоположны интересам Михаила Строгова.
Тот правильно оценил сложившуюся ситуацию, и это оказалось лишним поводом избегать всякой близости с прежними попутчиками.
И теперь он старался не попадаться им на глаза.
Прошло четыре дня, н все оставалось по-прежнему.
До пленников не доходило никаких известий о снятии татарского лагеря с места.
За ними строго следили.
Невозможно было выйти за оцепление, состоявшее из пехотинцев и конников, которые сторожили их денно и нощно.
Пищи, что они получали, хватало едва-едва.
Дважды в сутки им бросали по куску овечьих потрохов, зажаренных на углях, или несколько порций сыра под названием «крут», изготовляемого из кислого овечьего молока; после того как его вымачивают в кобыльем молоке, оно сквашивается, и получается киргизское блюдо, что обычно зовут «кумысом».
И это все.
Стоит добавить также, что погода наступила отвратительная.
В атмосфере произошли резкие потрясения, приведшие к шквалистым ветрам пополам с дождями.
Несчастные, лишенные какого-либо укрытия, вынуждены были терпеть эту гнилую непогодь под открытым небом, без надежд на смягчение суровых лишений.
Несколько раненых, женщин и детей умерло, и, так как охрана не удостоила их погребения, зарывать трупы пленникам пришлось самим.
Во время этих жестоких испытаний Альсид Жоливэ и Михаил Строгов, каждый со своей стороны, буквально разрывались на части.
Они старались помочь окружающим, чем только могли.
Пострадав меньше других, сохранив здоровье и силы, они держались стойко и своими советами и заботами сумели быть полезными измученным и отчаявшимся людям.
Как долго это могло продолжаться?
Не решил ли Феофар-хан, довольный своими первыми успехами, повременить с походом на Иркутск?
Такая вероятность существовала, однако неожиданно все изменилось.
Событие, которого так желали Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт и так опасался Михаил Строгов, произошло утром 12 августа.
В этот день запели трубы, забили барабаны, загремели залпы.
Над дорогой со стороны Колывани вздымалось огромное облако пыли.
В сопровождении многотысячного войска Иван Огарев входил в татарский лагерь.
Глава II - ПОЗИЦИЯ АЛЬСИДА ЖОЛИВЭ
(глава подверглась корректировке двоякого рода: исключённые фрагменты отмечены bold шрифтом, включённые позднее - italic)
Иван Огарев привел эмиру целый армейский корпус.
Эти кавалеристы и пехотинцы составляли часть той колонны, которая захватила Омск.
Так и не овладев верхним городом, где — как все помнят — нашли укрытие губернатор и гарнизон, Иван Огарев решил проследовать дальше, не желая откладывать действий, Целью которых было покорение Восточной Сибири.
В Омске он оставил достаточный гарнизон. А сам во главе своих орд, усиленных по дороге отрядами победителей под Колыванью, прибыл на соединение с армией Феофара.
Солдаты Ивана Огарева остановились у передовых постов лагеря.
Приказа расположиться биваком не последовало — командующий решил, очевидно, не делать остановки, но продолжать путь вперед и в кратчайший срок войти в Томск, очень важный город, самой природой предназначенный стать центром дальнейших операций.
Вместе с солдатами Иван Огарев привел и конвой с российскими и сибирскими пленниками, захваченными в Омске или в Колывани.
Этих несчастных не отвели за ограждение, слишком тесное и для прежних пленников, так что им пришлось остаться возле передовых постов, без крова и почти без пищи.
Какую судьбу уготовил этим людям Феофар-хан?
Собирался ли он поселить их в Томске или частично извести, выбрав какой-нибудь привычный для татарских властителей способ кровавой расплаты?
Свои намерения своенравный эмир хранил в секрете.
По пятам за этим армейским корпусом из Омска и Колывани притащилась и огромная толпа нищих, мародеров, торговцев и цыган, что всегда образует арьергард любой армии на марше.
Весь этот сброд жил за счет захваченных земель, и после него грабить было уже нечего.
Отсюда и необходимость нового броска вперед — хотя бы для того, чтобы обеспечить питанием экспедиционные войска.
Вся местность между Иртышом и Обью, уже полностью разоренная, не могла предложить ровно ничего.
Татары оставляли за собой настоящую пустыню, и пересечь ее стоило бы русским тяжких трудов.
Среди бродяг, что сбежались из западных губерний, находилась и та труппа цыган, которая ехала вместе с Михаилом Строговым до Перми.
Была здесь и Сангарра.
Эта шпионка — дикарка, беззаветно преданная Ивану Огареву, — не оставляла своего господина. Вдвоем они плели свои интриги еще в самой России, в Нижегородской губернии. Перебравшись за Урал, они расстались всего на несколько дней.
Иван Огарев поспешил в Ишим, в то время как Сангарра и ее труппа направились в Омск через южные земли Тобольской губернии.
Легко представить себе, какую помощь оказывала эта женщина Ивану Огареву.
Через своих цыганок она проникала всюду, слушая и передавая ему все услышанное.
Сангарра держала Ивана Огарева в курсе всего, что творилось даже в глубине захваченных провинций.
Это были сотни глаз и ушей, всегда настороже в интересах его дела.
К тому же он щедро оплачивал их шпионские услуги, извлекая из них большую пользу.
Когда-то русский офицер спас Сангарру, пойманную с поличным в очень серьезном деле:
Вымарано:
она пересекала западную границу империи с важным сообщением.
Окончание вымаранного фрагмента
Она не забыла этого и отдалась ему душой и телом.
А Иван Огарев, встав на путь предательства, тотчас сообразил, какую из этой женщины можно извлечь выгоду.
Что бы он ни повелел, Сангарра неукоснительно исполняла.
Какой-то необъяснимый инстинкт, еще более властный, чем чувство признательности, подвиг ее сделаться рабой этого человека, к которому она привязалась с первых месяцев его ссылки в Сибирь.
Став его наперсницей и сообщницей, Сангарра, не имевшая ни родины, ни семьи, с радостью отдала свою бродячую жизнь на службу захватчикам, которых Иван Огарев подбил на завоевание Сибири.
С неистощимой хитростью, свойственной ее расе, сочеталась в ее натуре свирепая энергия, не знавшая ни снисхождения, ни жалости. Это была дикарка, достойная делить вигвам какого-нибудь апачи.
Прибыв в Омск, Сангарра вместе со своими цыганками вновь присоединилась к Ивану Огареву и больше не покидала его. Обстоятельства встречи Михаила и Марфы Строговой были ей известны. Она знала и разделяла опасения Ивана Огарева насчет возможного проезда царского гонца.
Доведись ей иметь дело с Марфой Строговой, Сангарра, с ее изощренностью краснокожей женщины, не остановилась бы ни перед какими пытками — лишь бы вырвать у пленницы нужную тайну.
Но еще не пришел час, когда Иван Огарев собирался заставить старую сибирячку заговорить.
Сангарре пришлось ждать, и она ждала, не спуская глаз с той, за кем незаметно шпионила, подстерегая малейшие жесты, случайные высказывания, следя за ней денно и нощно в надежде услышать, как сорвется с ее уст слово «сын», — однако — увы! — Марфа Строгова оставалась неизменно бесстрастной.
Тем временем с первым звуком фанфар командующий артиллерией и главный конюший эмира в сопровождении блистательного эскорта узбекских конников направились к аванпостам навстречу Ивану Огареву.
Приблизившись на подобающее расстояние, они оказали ему высочайшие почести и пригласили следовать за ними к шатру Феофар-хана.
Иван Огарев, как всегда невозмутимый, холодно ответил на почтительные излияния сановников.
Одет он был очень просто, но при этом, из какого-то бесстыдного молодечества, по- прежнему носил форму русского офицера.
Когда он уже тронул коня, собираясь пересечь лагерное ограждение, к нему, проскользнув меж всадников эскорта, приблизилась Сангарра и замерла в ожидании.
— Ничего нового? — спросил Иван Огарев.
— Ничего.
— Потерпи еще.
— Близок ли час, когда ты заставишь старуху заговорить?
— Близок, Сангарра.
— И когда же старуха заговорит?
— Когда мы будем в Томске.
— А мы там будем?…
— Через три дня.
Большие черные глаза Сангарры ярко сверкнули, и она неспешно удалилась.
Иван Огарев пришпорил коня и в сопровождении своего штаба, состоявшего из офицеров-тартар, направился к шатру эмира.
Феофар-хан ждал своего первого заместителя.
Совет, куда входили хранитель монаршьей печати, ходжа и несколько высоких сановников, занял в шатре свои места.
Иван Огарев спешился, вошел в шатер и оказался перед эмиром.
Феофар-хан был мужчина сорока лет, высокого роста, весьма бледный, со злобным взглядом и свирепым выражением лица.
Черная, завитая борода рядами спускалась ему на грудь.
В своем военном одеянии — кольчуге из золотых и серебряных колец, с перевязью, блиставшей драгоценными каменьями, и с кривыми, как ятаган, сабельными ножнами в оправе из ослепительных бриллиантов, в сапогах с золотыми шпорами и в шлеме с султаном, искрившимся россыпью огней, — Феофар-хан являл взору не столько внушительный, сколько странный вид татарского Сарданапала, безраздельного владыки, который по собственному усмотрению распоряжается жизнью и состоянием своих подданных; чья власть не имеет пределов и кому, в силу особой привилегии, дан в Бухаре титул эмира.
При появлении Ивана Огарева высокие сановники остались сидеть на своих подушках с золотыми гирляндами; однако Феофар-хан, возлежавший на роскошном диване в глубине шатра, где землю скрывал густой ворс бухарского ковра, поднялся навстречу.
Подойдя к Ивану Огареву, эмир запечатлел на его щеке поцелуй, в значении которого невозможно было ошибиться.
Этот поцелуй возвышал первого заместителя до главного лица в совете и временно ставил его над ходжой.
Затем, обращаясь к Ивану Огареву, Феофар произнес:
— Мне не к чему задавать тебе вопросы. Говори, Иван, ты найдешь здесь уши, готовые выслушать тебя.
— Такшир, — отвечал Иван Огарев, — вот что хочу я поведать тебе…
Иван Огарев выражался по-татарски и украшал свои фразы пышными оборотами, отличающими речь жителей Востока.
— Такшир, теперь не время бесполезных слов. То, чего я достиг во главе твоих войск, тебе известно. Рубежи Ишима и Иртыша ныне под нашей властью, и туркменские всадники могут купать своих лошадей в их водах, отныне ставших тартарскими. Киргизские орды поднялись по слову Феофар-хана, так что главная сибирская дорога от Ишима до Томска принадлежит тебе. Теперь ты можешь посылать свои войска как на восток, где солнце всходит, так и на запад, где оно заходит.
— А если я отправлюсь вместе с солнцем? — спросил эмир, слушавший с совершенно бесстрастным лицом.
— Отправиться вместе с солнцем, — ответствовал Иван Огарев, — это значит направиться в сторону Европы, то есть быстро покорить сибирские края от Тобольска до Уральских гор.
Вымарано:
Это означает бросить вызов русским. Сие провозгласит на весь мир отвагу такшира, но опередит волю Аллаха, ибо время вызова ещё не исполнилось.
Окончание вымаранного фрагмента
— А если я двинусь навстречу небесному светилу?
— Двинуться навстречу — значит подчинить тартарскому владычеству вместе с Иркутском еще и богатейшие земли Центральной Азии.
Вымарано:
Великая Тартария будет восстановлена на всём протяжении сибирских рек, от их истоков в знойных пустынях до устьев в морях, покрытых льдом. Под власть такшира вернутся земли идолопоклонников - моголов и тибетцев. Кашгар и Яркенд уже признали главенство Благородной Бухары, а за ними другие земли богдыхана. Такширу предстоит свершить то, на чём споткнулись кони блистательных арабов и слоны могучих падишахов - пронести стяг Пророка до туманных вод Тихого океана. А уж укрепившись там, на востоке, на землях Гога и Магога, можно бросить вызов русскому царю. Владыка Востока против владыки Запада - такова будет битва последних времён, в которой даже турецкий султан будет скромным союзником ташира!
Окончание вымаранного фрагмента
— А как же армии петербургского султана? — спросил Феофар-хан, обозначив этим странным титулом императора России.
— Его тебе нечего бояться — ни на восходе, ни на закате, — ответил Иван Огарев. — Нападение было внезапным, и прежде чем русская армия сможет прийти на помощь, Иркутск или Тобольск уже падут к твоим ногам. Царские войска раздавлены у Колывани, и так они будут раздавлены везде, где твои солдаты вступят в бой с безрассудными солдатами Запада.
— А какую мысль подсказывает тебе твоя преданность тартарскому делу? — помолчав немного, спросил эмир.
— Моя мысль, — живо отозвался Иван Огарев, — идти навстречу солнцу! Отдать травы восточных степей на съедение туркменским коням! Взять Иркутск, столицу восточных владений царя, а вместе с ней — заложника, захват которого стоит целой страны. Пусть, за отсутствием царя, в твои руки попадет Великий князь, его брат.
Вымарано:
Это будет начало падения урсусов. Такшир отрубит половину тела России, в живот её вцепится англичане из Индии, а в морду нанесут удар другие европейские державы. Пока христиане будут в ослеплении терзать друг друга, такширу достаточно укрепиться на Востоке, чтобы основать вечную империю!
Окончание вымаранного фрагмента
В этом заключалась главная цель, которую преследовал Иван Огарев.
Слушая эти речи, можно было подумать, что перед вами один из жестоких потомков Степана Разина, знаменитого разбойника, опустошавшего в XVII веке Южную Россию.
Добавлено после окончания русской цензуры:
Захватить Великого князя и беспощадно с ним расправиться — значило бы полностью удовлетворить свою ненависть!
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Кроме того, взятие Иркутска вело к незамедлительному переходу под тартарское господство всей Восточной Сибири.
— Так тому и быть, Иван, — ответил Феофар.
— Каковы твои повеления, такшир?
— Уже сегодня наша штаб-квартира будет перенесена в Томск.
Иван Огарев поклонился и, сопровождаемый хуш-беги, удалился — распорядиться о выполнении приказов эмира.
Когда он уже собирался сесть на коня, чтобы вернуться к аванпостам, неподалеку, в той части лагеря, которая была отведена для пленных, поднялась неожиданно какая-то суматоха.
Послышались крики, прогремело два или три выстрела.
Что это — попытка бунта или побега, которую следовало незамедлительно пресечь?
Иван Огарев и хуш-беги сделали несколько шагов вперед, и почти тут же перед ними появились два человека, которых солдатам не удалось удержать.
Хуш-беги, не дожидаясь разъяснений, сделал жест, означавший предание смерти, и головы двух пленников должны были вот-вот скатиться наземь, но Иван Огарев произнес несколько слов, и занесенные сабли замерли.
Русский — он понял, что эти пленники были иностранцы, и приказал подвести их ближе.
Это были Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ.
Как только Иван Огарев прибыл в лагерь, они потребовали, чтобы их к нему провели.
Солдаты отказались.
Отсюда и драка, и попытка побега, выстрелы, которые лишь по счастливой случайности не задели журналистов. Однако — не вмешайся первый заместитель эмира — их казнь была бы неминуема.
Добавлено после окончания русской цензуры:
Какое-то время Иван Огарев разглядывал пленников, которые были ему совершенно незнакомы.
Они, как все помнят, присутствовали при известной сцене на ишимской почтовой станции, когда Иван Огарев ударил Михаила Строгова; однако на этих путников, находившихся в тот момент в общем зале, он тогда никакого внимания не обратил.
Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ, напротив, сразу же его узнали, и француз вполголоса произнес:
— Вот те на! Похоже, полковник Огарев и ишимский грубиян — одно и то же лицо!
Затем, на ухо своему спутнику, он добавил:
— Изложите ему наше дело, Блаунт. Вы окажете мне услугу. Этот русский полковник в татарском стане вызывает у меня омерзение, и, хотя благодаря ему голова моя все еще цела, глаза мои, боюсь, с презрением отвернутся, не захотят его лицезреть!
И, сказав это, Альсид Жоливэ изобразил полное, высокомерное безразличие.
Понял ли Иван Огарев, насколько оскорбительной была для него позиция, занятая пленником? Во всяком случае, он никак этого не обнаружил.
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
— Кто вы, господа? — спросил он по-русски и очень холодно, но без привычной для него грубости.
— Корреспонденты из английской и французской газет, — лаконично ответил Гарри Блаунт.
— У вас, конечно, есть бумаги, удостоверяющие личность?
— Вот письма, аккредитующие нас в России при английской и французской государственных канцеляриях.
Иван Огарев взял письма, которые протягивал ему Гарри Блаунт, и внимательно их прочел.
Потом спросил:
— Вы требуете разрешения следить за нашими военными операциями в Сибири?
— Мы требуем свободы, вот и все, — сухо ответил английский корреспондент.
Добавлено после окончания русской цензуры:
— Вы свободны, господа, — объявил Иван Огарев.
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Вымарано:
- Репутация английской…скажем так, прессы, известна даже в Сибирь, так что относительно Вас, мистер Блаунт, у меня нет вопросов. А Ваш спутник, мсье Жоливэ? Вы можете поручиться, что его деятельность не причинит вреда нашим планам?
- Вы видели мои бумаги, подписанные в Лондоне: со своей стороны, я могу свидетельствать, что такова же цена подписей на бумагах мсье Жоливэ. Только они подписаны в Париже. Кроме того, за него могут поручиться польские легионеры, господин Огарев, чьи знамёна я вижу в колонне: они знают его ещё по Польше.
- Этого достаточно! Вы свободны в выборе пути. Куда Вы намерены следовать далее, господа?
-В Томск, там же будут происходить главные события в ближайшее время?
- Исключительно для корреспондента «Daily Telegraph» могу сообщить, что основные события будут происходить в Иркутске.
Окончание вымаранного фрагмента
И я с интересом почитал бы ваши заметки в «Daily Telegraph».
— Это будет вам стоить, сударь, — сообщил Гарри Блаунт с самым невозмутимым равнодушием, — шесть пенсов номер плюс почтовые расходы.
После чего он повернулся к своему компаньону, который, по всей видимости, полностью одобрил его ответ.
Иван Огарев, не моргнув глазом, сел на коня, занял место в голове своего эскорта и вскоре исчез в облаке пыли.
— Итак, господин Жоливэ, что вы думаете о полковнике Иване Огареве, главнокомандующем татарскими войсками? — спросил Гарри Блаунт.
— Я думаю, дорогой собрат, — с улыбкой ответил Альсид Жоливэ, — что у этого хуш-беги получился очень красивый жест, когда он приказывал отсечь нам головы!
Вымарано:
- Могу сообщить для Вашей милой кузины Мэдлен, что объединённая армия тартар поворачивает на восток, к Иркутску. Так что тартарийский грифон не рискует немедля наброситься на российского орла, а стремится отгородиться в Восточной Сибири, чтобы выдержать долгую войну с империей.
Окончание вымаранного фрагмента
Как бы там ни было и каков бы ни был мотив, побудивший Ивана Огарева проявить к журналистам сдержанность, оба они были теперь свободны и могли посещать театр военных действий по своему усмотрению.
А намерение их состояло как раз в том, чтобы не бросать начатую партию.
Антипатия, которую они некогда испытывали друг к другу, уступила место искренней дружбе. После того как обстоятельства сблизили их, они уже не думали расставаться.
Мелочное соперничество утратило всякий смысл.
Гарри Блаунт уже не мог забыть, чем он обязан своему спутнику, а тот вовсе не хотел об этом вспоминать.
К тому же, облегчая репортерскую деятельность, это сближение должно было обернуться и к пользе читателей.
— А теперь, — спросил Гарри Блаунт, — что нам делать с нашей свободой?
— Злоупотребить ею, черт возьми, — ответил Альсид Жоливэ, — и преспокойно отправиться в Томск — поглядеть, что там происходит.
— До той поры — и, я надеюсь, очень близкой — когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь русскому корпусу, не так ли?…
— Как скажете, дорогой Блаунт! Не хотелось бы слишком отатариться! ока что благую роль играют в этой жизни те, кто своим оружием служит цивилизации. Ведь очевидно, что для народов Центральной Азии это нашествие обернулось бы одними потерями без какой-либо пользы, но русские, слава Богу, сумеют его остановить. то лишь вопрос времени!
Между тем прибытие Ивана Огарева, благодаря которому Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт только что обрели свободу, представляло, напротив, серьезную опасность для Михаила Строгова.
Стоило случаю свести царского гонца с Иваном Огаревым, как тот непременно узнал бы в нем путника, с которым грубо обошелся на станции в Ишиме, и, хотя Михаил Строгов не ответил тогда на оскорбление, как поступил бы в любых иных обстоятельствах, это все равно привлекло бы к нему внимание — и очень затруднило бы осуществление его планов.
В этом состояла опасная сторона присутствия Ивана Огарева.
Благоприятным же следствием его приезда был приказ эмира в тот же день сняться с места и перенести штаб-квартиру в Томск.
Это отвечало самому страстному желанию Михаила Строгова.
Его намерение состояло, как известно, в том, чтобы добраться до Томска в общей толпе с другими пленниками, не рискуя попасть в руки лазутчиков, которыми кишели подступы к этому важному городу.
Опасаясь, однако, что Иван Огарев его опознает, он задумался: не стоит ли отказаться от первоначального плана и не попытаться ли по дороге бежать.
По всей вероятности, Михаил Строгов собирался уже остановиться на последнем решении, когда узнал, что Феофар-хан и Иван Огарев во главе нескольких тысяч всадников отправились в город.
«Что ж, подожду, — сказал он себе, — разве что для побега представится совсем уж исключительный случай.
По эту сторону от Томска опасность неудачи слишком велика, зато потом счастливых шансов будет куда больше — ведь за несколько часов я успею миновать даже самые выдвинутые к востоку посты.
Итак, еще три дня терпения — а там, да поможет мне Бог!»
И действительно, под надзором большого отряда татар, пленникам предстояло проделать трехдневный переход через степь.
Ведь от города лагерь отделяло сто пятьдесят верст. Переход нетрудный для ни в чем не нуждавшихся солдат эмира, но мучительный для несчастных, ослабленных лишениями людей.
Не одному трупу суждено было остаться вехой на этом отрезке сибирского тракта!
В два часа пополудни все того же 12 августа в самую жару при безоблачном небе топчи-баши отдал приказ выступать.
Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт, купив лошадей, уже ехали по дороге в Томск, где сама логика событий собирала главных героев этой истории.
Среди пленников, приведенных Иваном Огаревым в татарский лагерь, была одна старая женщина, уже своей молчаливостью отличавшаяся от прочих женщин, разделявших ее судьбу.
Ни одной жалобы не слетело с ее губ.
Она казалась скульптурным изваянием боли.
Эта женщина почти все время пребывала в неподвижности, и стерегли ее строже, чем остальных; она-то и была, о том, видимо, не подозревая и не думая, предметом пристального внимания цыганки Сангарры.
Несмотря на возраст, ее заставляли следовать пешком за конвоем пленных, никак не снисходя к ее страданиям.
И все же, волей Провидения, рядом оказалось смелое и милосердное существо, способное понять ее и поддержать.
Среди ее спутниц по несчастью одна юная девушка, выделявшаяся своей красотой, а невозмутимостью никак не уступавшая старой сибирячке, сочла, по-видимому, своим долгом заботиться о ней.
Меж ними не было произнесено ни слова, но в нужный момент, когда помощь ее могла оказаться полезной, девушка всегда оказывалась рядом со старой женщиной.
Первое время та принимала молчаливое участие незнакомки с некоторым недоверием.
Но понемногу открытый взгляд девушки, ее сдержанность и то таинственное сочувствие, что возникает при общем горе у равно обездоленных судьбой, взяли верх над высокомерной холодностью Марфы Строговой.
И не будучи с нею знакома, Надя — ибо это была она — смогла таким образом отплатить матери за те заботы, которые некогда ее сын проявлял к ней самой.
Неосознанная, инстинктивная доброта внушила девушке вдвойне удачный выбор.
Отдаваясь служению старухе пленнице, Надя обеспечивала своей молодости и красоте покровительство мудрого возраста.
Среди толпы обездоленных и озлобленных страданием людей обе молчаливые женщины, одна из которых казалась бабкой, а вторая внучкой, внушали окружающим почтительное уважение.
После похищения при переправе через Иртыш татарскими разведчиками Надя была отвезена в Омск.
Вымарано:
Наде посчастливилось избежать участи полонянки бухарских сарбазов, посланных в помощь Огареву: стать игрушкой в руках дикарей и быть проданной на невольничьем рынке.
Сам Огарев пресёк превращение русских пленных в рабов, надеясь этой мерой укрепить своё положение в глазах старожилов; к сожалению, ему не удалось вернуть на родину всех рабов.
Что касается Нади, то ей помог счастливый случай: она увидела солдат с бело-красными кокардами и окликнула их по-польски. Легионеры были растроганы видом несчастной девушки и звуком родной речи в её устах. Когда же она отрекомендовала себя дочерью ссыльного, то ротмистр решительно отобрал полонянку у бухарцев и отвёл к пленным, на которых Огарев распространял правила гуманного отношения.
Для Нади это оказалось лучшим выходом, так как она уже не могла вернуться обратно и не могла найти приют в Сибири; плен служил ей защитой, конвой -- охраной. Пленные двигались вместе с корпусом Огарева, легионеры не забывали её, а когда узнали о родстве с доктором Фёдоровым из Риги, лечившим раненных и пленных участников «январского» восстания, то взяли под свою опеку.
Окончание вымаранного фрагмента
Оказавшись в городе пленницей, она разделила участь всех тех, кого колонна Ивана Огарева уже полонила ранее, а значит, и участь Марфы Строговой.
Если бы не сила духа, девушка не выдержала бы двойного удара, который нанесла ей судьба.
Прерванный путь и смерть Михаила Строгова отозвались в ее душе бессилием отчаяния и взрывом возмущения.
После стольких успешных усилий, приближавших ее к отцу, оказаться вдруг отрезанной от него, и, возможно, навсегда, а в довершение всего потерять бесстрашного спутника, словно самим Богом ниспосланного ей, чтобы довести до цели, — она разом лишилась всего.
Образ Михаила Строгова, на ее глазах сраженного копьем и утонувшего в водах Иртыша, не шел у нее из головы.
Неужели такой человек и впрямь мог так просто погибнуть?
Для кого же тогда Бог приберегает свои чудеса, если этот праведник, кого уверенно вела вперед благородная судьба, мог потерпеть в своем стремлении столь нелепый провал?
Порой в ее душе гнев брал верх над горем.
На память приходила обидная стычка в Ишиме, когда ее спутник странным образом стерпел нанесенное оскорбление.
При этом воспоминании кровь вскипала в ее жилах.
«Кто же отомстит за погибшего, который уже не может отомстить за себя сам?» — задавалась она вопросом.
И в сердце своем взывала к Богу:
«Господи, сделай так, чтобы это была я!»
Эх, если бы еще Михаил Строгов успел перед смертью доверить ей свою тайну, если бы, при всей своей женской, даже детской натуре, она могла довести до конца незавершенное дело брата, которого Бог не должен бы ей и дарить, коли собирался тотчас забрать назад!..
Погруженна в эти мысли, Надя — и это можно понять — оставалась словно бесчувственной даже к мучениям плена.
Вот тогда-то случай и свел ее, ничего о том не подозревавшую, с Марфой Строговой.
Откуда девушке было знать, что эта старая женщина, такая же пленница, как и она сама, приходится матерью ее спутнику, который всегда был для нее только купцом Николаем Корпановым?
А с другой стороны — как Марфа могла догадаться, что узы признательности связывают юную незнакомку с ее сыном?
С самого начала Надю поразило в Марфе Строговой какое-то таинственное сходство их натур, проявлявшееся в том, как каждая из них переносит удары судьбы.
И стоическое безразличие старой женщины к материальным лишениям повседневной жизни, и презрение к телесным мучениям — все это Марфа могла черпать только в моральных страданиях, сходных с ее собственными.
Вот что думала Надя, и она не ошибалась.
Именно инстинктивное сочувствие тем горестям, которые Марфа Строгова от всех скрывала, и привлекло к ней Надю на первых порах.
Такое умение переносить горе нашло живой отклик в гордой душе девушки.
Она не стала предлагать Марфе своих услуг, она их оказывала.
Марфе не пришлось ни отклонять их, ни принимать.
В трудные моменты пути девушка оказывалась рядом и своей рукой помогала ей.
В часы раздачи пищи старая женщина не двинулась бы с места, но Надя делилась с ней своей жалкой порцией, и таким вот образом все трудности этой мучительной дороги они переносили вместе.
Благодаря своей юной спутнице Марфа Строгова смогла не отстать от солдат, конвоировавших толпу пленных, и избежала участи многих несчастных, которых привязывали к луке седла и волокли по дороге страданий.
— Бог да вознаградит тебя, доченька, за заботы о моей старости! — сказала как-то Марфа Строгова, и то были первые слова, которые за все это время были произнесены между спутницами.
За эти несколько дней, которые показались им долгими как столетия, старая женщина и молодая девушка должны бы, казалось, завести разговор об их общей участи.
Но Марфа Строгова, из-за вполне понятной осторожности, рассказала, причем очень кратко, лишь о самой себе, ни словом не обмолвившись ни о сыне, ни о роковой встрече с ним лицом к лицу.
Надя тоже очень долго если и не молчала, то, по крайней мере, не произносила праздных слов.
И все же как-то раз, почувствовав перед собою душу простую и возвышенную, не смогла удержаться и, ничего не скрывая, поведала обо всем, что произошло с ней после отъезда из Владимира — вплоть до гибели Николая Корпанова.
И то, что она рассказала о своем молодом спутнике, живо заинтересовало старую сибирячку.
— Николай Корпанов! — повторила она. - Расскажи мне еще об этом Николае! Среди нынешней молодежи я знаю лишь одного человека, для которого такое поведение было бы естественным и меня бы не удивило. Его точно зовут Николай Корпанов? Ты уверена, дочка?
— А зачем бы ему обманывать меня на этот счет? — спросила Надя. — Ведь он со мной во всем был открыт и честен.
Тем не менее, движимая странным предчувствием, Марфа Строгова расспрашивала Надю еще и еще.
— Ты говорила, дочка, что он не знал страха! И ты убедила меня, что он бесстрашен.
— Да, он был бесстрашен! — ответила Надя.
«Так вел бы себя и мой сын», — повторила про себя Марфа Строгова.
И продолжила расспросы:
— Ты еще говорила, что ничто не могло его ни остановить, ни удивить, и даже силу свою он проявлял с такой нежностью, что ты видела в нем столько же сестру, сколько и брата, и что он смотрел за тобой, словно мать?
— Да, да! — согласилась Надя.— Он был для меня всем — и братом, и сестрой, и матерью!
— И львом, чтобы защищать?
— И львом, само собой!
«Это мой сын, мой сын!» — повторяла про себя старая сибирячка.
— И все же он, как ты говоришь, стерпел ужасное оскорбление на станции в Ишиме?
— Да, стерпел, — ответила Надя, потупившись.
— Неужели стерпел? — прошептала, задрожав, Марфа Строгова.
— Матушка! Матушка! — воскликнула Надя. — Не осуждайте его. Тут была какая-то тайна, тайна, в которой один Бог ему судья!
— И что же ты — в тот миг унижения, — продолжала Марфа, подняв голову и поглядев на Надю так, словно хотела проникнуть ей в самую душу, — ты стала этого Николая Корпанова презирать?
— Я не могла его понять, но почувствовала восхищение, — ответила девушка.— Он никогда не казался мне более достойным уважения!
Старая женщина секунду помолчала.
— Он был высокого роста? — спросила она.
— Очень высокого.
— И очень красив, не так ли? Да отвечай же, дочка.
— Да, очень красив, — ответила Надя, заливаясь румянцем.
— Это был мой сын! Говорю тебе — это был мой сын! — воскликнула старая женщина, обнимая Надю.
— Твой сын, — повторила ошеломленная Надя, — твой сын!
— Послушай, дитя мое, — сказала Марфа, — расскажи все до конца! У твоего спутника, друга и покровителя, была мать! Разве он никогда не говорил тебе о своей матери?
— О своей матери? — переспросила Надя.
— Он говорил о своей матери, как и я о моем отце, очень часто, постоянно! Свою мать он обожал!
— Ох, Надя, Надя! Ты только что поведала мне историю моего сына, — сказала старая женщина.
И порывисто добавила:
— А разве, проезжая через Омск, он не должен был повидать ее, свою старую матушку, которую, по твоим словам, так любил?
— Нет, — ответила Надя, — нет, не должен.
— Нет? — вскричала Марфа.— Ты посмела сказать мне «нет»?
— Я сказала «нет», но мне осталось еще добавить, что по каким-то соображениям, — которые были для него превыше всего, но которых я не знаю, — Николай Корпанов вроде как должен был пересечь страну в полнейшей тайне.
Вымарано:
с какой-то целью
Для него это был вопрос жизни и смерти, даже более того — вопрос долга и чести.
Вымарано:
Марфа Строгова поняла о чём идёт речь. Она знала, с людьми какого сорта сводит её жизнь, ещё когда выходила замуж за Петра Строгова.
Триста лет поколения заветников берегли память о согласии Московского и Сибирского царств, данном на пустынных берегах Иртыша. И даже когда русские наместники, склонные к грабежу простых людей, преследовали заветников, чтобы прекратить их заступничество - с русских дыб и виселиц неслись слова древнего завета: Сибирь вольна и открыта всем, в Сибири не бывать рабству, в Сибири править сибирякам вместе с русскими. Триста лет пришлись топорами и бичами палачей по заветникам, уничтожив их почти всех. Немного их осталось, рассеянных по огромной пустынной стране, тем более был ценен голос каждого из них. И голоса одного человека было достаточно, чтобы перевесить на ту или иную сторону судьбу сибирской войны.
Мать в сердце Марфы уступила место сибирячке. Её сын, ребенок, выросший на её глазах, предстал перед ней в своём истинном облике пророка, готового изречь последнюю истину и за которым встанет народ.
Окончание вымаранного фрагмента
— Долга, именно так — настоятельного долга, — согласилась старая сибирячка, — того долга, ради которого жертвуют всем, отказываются от всего — даже от радости зайти и поцеловать — возможно, в последний раз — свою старую мать! Все, чего ты, Надя, не знаешь и чего не знала и я сама, — теперь я это знаю! Благодаря тебе я поняла все! Но, увы, того света, которым ты осветила самый потаенный мрак моего сердца, я не могу тебе вернуть. Тайну моего сына, Надя, раз он сам ее тебе не открыл, я должна сохранить! Прости меня, Надя! За добро, которое ты для меня сделала, я не могу ответить тем же!
— Матушка, я вас ни о чем и не прошу, — ответила Надя.
Добавлено после окончания русской цензуры:
Теперь старой сибирячке стало понятно все — вплоть до необъяснимого по отношению к ней поведения сына на омском постоялом дворе, в присутствии свидетелей их встречи.
Конечно же спутником девушки был Михаил Строгов, и некая секретная миссия, какое-то важное послание, которое надлежало пронести через захваченную врагом страну, вынуждали его скрывать, что он — царский гонец.
«Ах, славный мой мальчик, — подумала Марфа Строгова.— Нет, я не выдам тебя, даже пытками им не вырвать у меня признания, что это тебя я видела в Омске!»
Окончание фрагмента, добавленного после окончания русской цензуры
Марфа Строгова могла одним словом отблагодарить Надю за ее преданность, сообщив ей, что ее спутник, Николай Корпанов, а точнее — Михаил Строгов, не погиб в водах Иртыша, ведь она встретила его и говорила с ним через несколько дней после этого происшествия!..
Но она сдержалась, замолчала и ограничилась лишь словами ободрения:
— Не теряй надежды, дитя мое! Несчастье не вечно будет преследовать тебя! Ты повидаешь своего отца, я это предчувствую, и, быть может, тот, кто называл тебя сестрой, не погиб! Бог не может допустить, чтобы твой славный спутник погиб!.. Не теряй надежды, дочка! Поступай как я! Траур, который я ношу, еще не траур по моему сыну!
Источники
| Статья серии Михаил Строгов | <<< | >>> |
|
При использовании материалов статьи активная ссылка на tart-aria.info с указанием автора Константин Ткаченко обязательна.
|
 |
